- А что, мальчик, неплохой способ отвертеться от предписанной женитьбы, - глаза Гая блестели в свете костра, он как-то странно улыбался, и Хэлдар никак не мог понять, шутит он или говорит серьезно.
Когда слушатели отсмеялись, Мазруван завел разговор о храме: чудо, мол, нерукотворное, красоты неописуемой, только вот не охраняют его - а вдруг кто навредить решит? или, чего пуще, ограбить?
-Ты ведь первый раз здесь, мальчик? - щурясь от яркого света, спросил один из паломников.
--Конечно, в первый, - ответил за него вышедший из черного провала ночи в круг света жрец. - Иначе не болтал бы такую ерунду. Не бойся, мальчик. Пусть боятся враги пышноцветного Калима, да приблизится день его возвращения!
-Но... - Мазруван явно хотел сказать что-то, но робел.
-Ну-ну, спрашивай. Лучше задать сто глупых вопросов, нежели проглотить один умный, могущий рассеять тьму невежества.
-Простите мою глупую дерзость, но ведь храм Калима - это чудесное, непостижимое, но все-таки растение? А если так, то он и беззащитен, как растение. Что может великолепный нутан против моего мачете? Или пальма против прожорливой тли?
-Ты не прав, брат, - опережая ответ жреца, в разговор вмешался Хэлдар и протянул Мазрувану свою ладонь, обожженую соком манцинелы, все еще воспаленную, с обрывками слезающей кожи.
-Вот видишь, - жрец был явно доволен таким поворотом разговора, - твой незрячий брат оказался прозорливее тебя. Если уж обычная манцинела может укусить, то и храм может постоять за себя.
То ли жрецу не спалось, то ли захотелось еще сильнее поразить воображение сомневающихся, но он уселся на прямо на подстилку рядом с паломниками и начал рассказывать. О дивном, божественном великолепии храма; о лианах, меняющих цвет в зависимости от сезона и от характера богослужения; о чудо-танцовщицах, обученных в Шаммахе и способных любую историю рассказать танцем; а также об орхидеях-людоедах, охраняющих святыни храма, о ползучих лианах, способных неслышно приблизиться к незванному гостю, обвить его сотней цепких удавок и так продержать до прихода жрецов или сразу же задушить - смотря какое у них будет настроение, о бесчисленных статуях, которые тоже обладали подобием сознательной жизни и могли весьма ощутимо выразить свою антипатию к преступнику... Слушатели сидели, разинув рот и благоговея.
-Старый дурак выболтал нам столько, сколько я сам и за год не узнал бы, - довольный Мазруван, перевязав руку младшему эльфу, укладывался спать в отведенной им хижине.
-Этого мало. - Гай не хотел портить настроение нильгайцу, но у него это получилось.
-Сам знаю. - Мазруван вздохнул. - Что поделать? придеться обходиться тем, что есть. И не вздумайте завтра излечиваться, не помешал бы и приступ безумия... да только где ж его взять?
-Будет тебе безумие. - Гай усмехнулся. - Только не пугайся.
На следующий день, перед тем, как идти в храм, Гай отослал "племянника" за какой-то мелочью. Вернувшись, нильгаец застал своих родичей в совершенно непотребном виде: они сидели на земле, вцепившись друг другу в горло, с посиневшими лицами. Из их ртов вылетало разгневанное шипение, и при этом они явно не дышали. С совершенно искренним воплем Мазруван бросился к жреческим древовидным домам. Уже через полминуты вокруг отца и сына собралась толпа народу; прибежавшие на помощь жрецы пытались растащить их, но бесполезно - окоченевшие, они напоминали жутковатую статую. Тогда один из жрецов простер руки к земле-питательнице и начал взывать к силе Калима, прося его о помощи. Вскоре пальцы безумцев ослабили хватку, а потом и вовсе разжались; они рухнули, обливаясь потом и, что самое главное, дыша. Благоговейный шепот прошелестел по толпе - бог милостив к этим злосчастным пришельцам... Гай, пошатываясь, поднялся с помощью Мазрувана; он сжимал пальцами виски и поминутно хватался за горло. Хэлдар все еще лежал на земле. Внезапно тело его выгнулось дугой, он громко и пронзительно застонал.
-Отец!.. Отец, прости меня! - и Гай схватился за горло - на этот раз непритворно. Его сын говорил на чистейшем эльфийском...
Сыч проснулся. Солнечный луч, ухитрившийся пробраться через сплетение лиан, пощекотал его под носом и сказал: "Что-то случится." И Сыч ему поверил. Во всяком случае, сделал вид.
Юноша встал с пышной травяной копны, служившей ему ложем, подошел к большому, величиной с тыкву, цветку, росшему в углу, и умылся скопившейся там росой. Вскоре зашелестели осторожные шаги и храмовый служитель поставил перед Сычом поднос с едой. Дождался, пока тот поест, и, не говоря ни слова, забрал посуду и удалился. Сыч снова остался один-одинешенек, беспомощный и никчемный, как сорванный бурей с ветки слабый листок. Его бесчисленный раны почти зажили, силы восстановились и вернулась ясность рассудка. Что толку? из этой удивительно удобной тюрьмы выбраться было еще невозможнее, чем из той каменной ямы, откуда его выкупили нильгайцы...