Дорога ушла из-под колес, и мост обрушился, распавшись, и целый миг я плавал в облаке ли, в омуте ли синего света. Там было тепло – я запомнил эту теплоту, потому что уже в следующее мгновение оказался в воде с головой. Даже сейчас, рассказывая об этом, я ощущаю ледяные клещи осенней реки. Вода захлестнула меня, попала в нос, в горло, обожгла легкие, как всегда и бывает при утоплении.
Ни на что они не похожи, ощущения тонущего, ведь это не просто боль, это обескураженность от нахождения в совершенно чуждой среде. Мозг продолжает считать, что хоть воздух-то еще остался – воздух ведь всегда есть, при любых обстоятельствах. Вдох – даже не потребность; это основной инстинкт, и требуется усилие воли, чтоб не поддаться ему. Если бы я просто свалился с моста, я бы, пока летел, сообразил бы, куда лечу и как себя вести, как выкарабкиваться. Была бы ясная ситуация: мост, перила, кувырок, несколько мгновений в воздушной среде, вода внизу. Но было иначе. Было словно я сиганул в окно – а там вода. Сразу и много. Без предупреждения. Я пытался дышать. Помню, как я вопил о вдохе, но еще лучше помню ответ – жгучую боль вбираемой воды. Я отреагировал на эту агонию более глубоким вдохом – и получил новую порцию. Все-таки я умудрился успокоить мысли, я заставил себя понять, что рывки и метания лишь приблизят финал. И тогда-то, усмирив тело, я заметил: с одной стороны вода светится, с другой она темна. Я сообразил: где тьма – там дно, где свечение – там, наверно, спасение. Я заработал ногами, я простер руки к свету и наконец, кашляя водой, вынырнул.
Я взломал водную поверхность, и мне открылась диорама верхнего мира: картонные тучи на невидимых нитях, красное солнце, прикнопленное непосредственно под ними, низко-низко; холмы и пыль на нечесаной траве. До каменного моста – господи боже мой! – было не меньше полумили.
Казалось, мост мчится прочь галопом, но, конечно, это уносило течением меня самого. Я стал загребать к берегу – не под прямым углом, а наискось. Течение не пускало, а может, имел место водоворот. Женщины, столь бездумно выкупленной Мэйнардом на одну ночь, нигде не было видно. Впрочем, мысли об ее участи прервал сам Мэйнард. Он, по обыкновению, заявил о себе воплями; он расставался с жизнью точно в той же манере, в какой по жизни шел. Мэйнард вдруг оказался совсем рядом. Беспорядочные отчаянные движения позволили ему вынырнуть на секунду, издать крик; затем он скрылся под водой. Еще через пару мгновений он показался снова, стал отплевываться и кашлять.
– Хай, помоги!
Хорошенькое дело! Я сам держусь за соломинку, где мне спасать других! Я учил Мэйнарда плавать, но мои наставления он воспринимал так же, как все прочие наставления, – слушал вполуха, не старался ни запомнить, ни повторить, лютовал, когда не получалось с первого раза, и бросал попытки, не потрудившись попробовать снова. Сейчас для меня очевидно: Мэйнарда убил институт рабства. Рабство как явление не дало ему вырасти из детских штанишек. Вот почему, оказавшись в воде – стихии, где человеческие законы не действуют, – Мэйнард погиб за считаные минуты. Прежде я его оберегал. Унижался перед Чарлзом Ли, в частности; целый спектакль разыграл. Если б не я, Мэйнард был бы тогда застрелен. Я же по особой просьбе нашего отца бессчетное число раз удерживал Мэйнарда во время приступов ярости. Я одевал его каждое утро, я укладывал его спать каждый вечер, и не кто иной, как я, сейчас пытался выплыть – из пучины, из череды событий, ввергших меня в эту пучину. И я же сейчас отчаянно давил в себе этот инстинкт – метнуться по первому хозяйскому зову, забыть, что сил нет на собственное спасение.