Секунду спустя комната погружается в полумрак, и я опускаю руку.
Что это, черт возьми, такое?
К колонне приковано тело, голова низко опущена, но я не могу понять, что это за ящики перед ним. Я подхожу ближе, щурясь на светловолосую девушку, которую я смутно узнаю, ее щеки мокрые, дрожащие пальцы вцепились в прутья ящика. Когда мой взгляд перемещается на ящик рядом с ее, в груди стучит так сильно, что вот-вот разорвет мою гребаную кожу.
Эмми сидит, свернувшись калачиком. Ее руки связаны за спиной, а голова наклонена к коленям. Она раскачивается взад-вперед, ее мягкое напевание синхронизировано с песней.
Рычание прорывается сквозь меня, когда я бросаюсь вперед и дергаю дверь, но слишком знакомый висячий замок не дает ей сдвинуться с места. Я крепче сжимаю дверь, и ее слабый цветочный аромат ударяет мне в ноздри. Этот запах заставляет меня замереть. Я наблюдаю за ее медленными движениями вперед и назад, за ее длинными волосами, покрывающими большую часть тела, и на секунду я не могу дышать. Ее напев проникает в уши и тяжело отдается в груди. Я стискиваю челюсти, пытаюсь отвернуться, но моя шея слишком затекла.
Это не может быть она.
Это не она.
Я убил ее.
— Спроси у ее сестры, — слова Райфа тихие и насмешливые.
Я прыгаю прямо в его скользкие руки, но все равно бросаю взгляд на ящик рядом с ней. Блондинка расширяет глаза, переводя взгляд с меня на Райфа.
— Давай, — говорит ей Райф. — Скажи ему, кто твоя сестра на самом деле.
— Райф, закрой свой гребаный рот.
В комнате воцаряется тишина, ничего, кроме напевания Эмми и воспроизведения песни в цикле.
— Фрэнки. Объясни.
Она качает головой.
— Я не знаю… я не знаю всего…
— Начни с того, что ты действительно знаешь. Не пропускай ничего.
Ком подступает к ее горлу. Она переводит взгляд на Эмми, затем снова на меня. Ее взгляд скользит вниз к моему сжатому кулаку, сжимающему ящик.
— Хорошо, — шепчет она. — Хорошо.
Я киваю, моя челюсть стучит сильнее с каждой секундой, пока она молчит.
— Мне было десять, когда появилась Эмми. Я не знаю, я этого не понимала. У нее не было имени, но мужчины, которые привели ее к нам, сказали, что она мамина племянница.
— Какие мужчины?
Ее глаза увлажнились.
— Я же сказала тебе, я не знаю. Клянусь. Они были хорошо одеты, настоящие профессионалы. Они помогли ей получить кое-какие документы, и следующее, что я осознала, это то, что она стала частью нашей семьи. Мама не говорила со мной об этом, а Эмми вообще не говорила, но моя соседка Бетси сказала мне, что у мамы когда-то была сестра. Я не знала о ней. Она сказала, что мамину сестру удочерили, и что она была чем-то зловещим. Никто не говорил о ней.
Раздраженное ворчание подступает к моему горлу.
— Что случилось с Эмми?
— Ну…
Она сглатывает, опускает взгляд в пол.
— Мама сказала… она сказала, что Эмми нужно очиститься от своего прошлого и от ее собственной мамы. После прихода священника она рассказала Эмми все о своей нынешней жизни, сказав ей, что это единственная жизнь, которая у нее когда-либо была. Она пыталась заставить Эмми повторить ее новое имя, сказать ей, что она понимает, что я ее сестра, а она ее мама, но Эмми… она не сказала ни слова.
Мой взгляд возвращается к ящику передо мной, и желудок скручивается. Она не сказала ни слова.
— Итак, — Фрэнки закрывает глаза и делает глубокий вдох, — итак, мама заперла ее в собачьей будке и снова и снова повторяла, кто такой Господь, кто такая мама, кто я, кто она — Эмми Мэй Хайленд из Пресли, Миссисипи, — пока Эмми наконец не повторила ей то же самое.
— Как долго это продолжалось?
Мой голос низкий, ярость сжимает легкие. Когда Фрэнки не отвечает, я рявкаю:
— КАК ДОЛГО?
— С-сорок два д-дня, — всхлипывает она сквозь рыдания.
Ее тело сотрясается, и она обхватывает себя руками за грудь.
— Ей потребовалось сорок два дня, чтобы поверить в это. Каждую ночь я-я тайком убегала, чтобы лечь с ней. Я умоляла ее просто сказать это. Сказать, чего хотела мама. Я н-не знала, что делать. Но я поклялась. Я поклялась, что с тех пор я всегда буду рядом с ней. Я буду ее сестрой. Я была бы самой лучшей сестрой, которая у нее когда-либо была.
Мои глаза закрываются, когда огонь в легких достигает горла.
— Я люблю ее. Я действительно люблю ее как свою сестру, — шепчет Фрэнки.
Ее слова только разжигают пламя.
— Я даже пыталась полюбить ее искусство. Я знала, что это важно. Она должна была рассказать об этом. Но иногда… иногда я с трудом могла смотреть на это, и я беспокоилась, что она видит меня насквозь. В конце концов, чувство вины — оно просто грызло меня все больше и больше с каждым днем. Мне нужно было сбежать. От мамы, от всего. Мне всегда нужно было сбежать.