Но нет. Я не буду думать о ней. Я не буду делать этого ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра.
Она не такая, как Катерина. Они никогда не будут в одной категории. Она не сжигает мои вены глубокой ненавистью. Я могу с этим смириться. Черт, я преуспеваю в этом. Ненависть — это топливо, которое поддерживает во мне жизнь. Но София… то, что она разжигает в моей груди, темнее этого. Грубое. Поврежденное. Все, от чего я слишком зависим, чтобы забыть.
Ради сохранения моего хаоса запертым в разуме, плотно упакованным туда, откуда он не может вырваться, я намерен никогда больше не думать о ней.
Мой взгляд скользит вниз, к плавному изгибу тонкой шеи Эмми, ее выступающей ключице. Хрупкий наклон ее левого плеча, влажного и опущенного вперед. Мои пальцы сжимаются в кулаки по бокам. Я расправляю их веером и отвожу напряженные плечи назад. Прежде чем мой взгляд может переместиться ниже, я разворачиваюсь
— Даже самая темная ночь закончится и взойдет солнце.
— Виктор Гюго, "Отверженные"
(Тринадцать лет)
Горло горит, как будто я проглотил зажженную спичку. Я вздрагиваю, когда делаю глубокий вдох, переворачиваюсь на другой бок, но не утруждаю себя тем, чтобы открыть глаза и проверить, есть ли вода в дозаторе. Одиннадцать месяцев сижу здесь взаперти, а у меня до сих пор сводит зубы от того, что я использую пластиковую бутылку ручной работы, прикрепленную проволокой к железным прутьям, как в клетке для чертова хомяка. И в любом случае, уже полтора дня никто не заходил в студию. Так что некому наполнить эту штуку.
Странно быть одному. Я так сильно хочу почувствовать облегчение в тишине и покое. Наконец-то поспать несколько часов и ненадолго забыть обо всем. Но все, что это дает, — выбивает меня из колеи. Нервирующее чувство движется вверх по позвоночнику от странного отсутствия в воздухе, и мне это совсем не нравится.
Секунды ползут незаметно, каждая из которых напоминает мне, что я все еще здесь, и никогда не выберусь.
За дверью раздается глухой удар, за которым следует равномерное вращение колес. Я даже не моргаю. Я знаю, что означает этот звук.
Новые поступления.
Бедный парень. Я помню, как был новеньким. Проснулся внутри замкнутого и тесного ящика. Меня погрузили на тележку и катили по узкому, пахнущему гнилью коридору. Привезли в комнату, заполненной еще большим количеством ящиков, таких же, как мой. Еще больше детей, таких же, как я.
Но это было другое время. Другой я. После всего дерьма, через которое я уже прошел, пытаясь выжить на улицах, всего того, чему был свидетелем и в чем участвовал, я был уверен, что видел худшие стороны зла и убежал от них.
Оказывается, я никогда раньше не видел настоящее зло вблизи. И вы не можете убежать от того, чего не видите.
Пройдет некоторое время, прежде чем новенького приведут в студию. Ради него я надеюсь, что это будет долгое время.
Медленно двигаясь, я использую предплечья, чтобы оттолкнуться от рваного шерстяного одеяла, расстеленного на стальном полу. Я знаю по опыту, как быстро потеряю сознание, если буду двигаться слишком быстро после того, как так долго пробыл без еды. Как только сажусь, я прислоняюсь спиной к холодной стене для поддержки, уставившись в пустую клетку напротив меня. Две недели прошло с тех пор, как ее там установили, и в ней до сих пор никого нет.
Я еще не понял, почему она здесь. Либо Катерина решила, что ей надоело иметь только одного "питомца", либо эта штука была создана, чтобы дразнить меня дерьмом, которого у меня никогда не будет.
Новая клетка больше моей, она занимает половину длины стены вместо одной трети. Здесь также есть небольшой встроенный туалет и раковина, а шикарно выглядящая детская кроватка с одеялами, держу пари, может согреть тело даже в такой холодной комнате, как эта.
Я прижимаю ноги к груди, затем обхватываю руками колени, прищурив глаза. Через секунду заставляю себя отвести взгляд, но только перевожу его на витрину вдоль стены справа от меня.
Мои плечи опускаются вперед, когда я воспринимаю все это, как я делаю каждый день. Отсюда предметы за стеклом можно принять за произведения искусства. Я никогда не ходил в школу и мало что смыслю в этом предмете, но в Нью-Йорке полно голодающих художников, разбивших лагерь прямо на улицах с перевернутыми шляпами в ожидании чаевых.