— Нет. Не спрашивай, Все женские причуды.
Игорь Понятовский мил и послушен, как нежная мечта. Не догадываясь о смысле рисунка у лифта, моих тревогах и подозрениях, он всего лишь попросил убавить басы в центре и пошел укладывать дрова в мангал.
Спустя сорок минут вместе с первой прохладой от реки потянулись друзья. Переговариваясь и играя, они распределились согласно привычному расписанию: девушки, стремительно приведя себя в порядок, к столу; парни к яркому огню жаровни.
И если бы не отсутствие племянника дяди-грузина, все было бы как обычно. Под чутким руководством Митрофана мужчины насадили бы мясо на шампуры, угли прогорели грамотно, и приготовление шашлыка прошло бы под первые стопки: «За поваров!»
— Где Оболенский?! — Вопрос звучал как SS. Неопытный повар Гоша хмуро покосился на Лину и ответил:
— Не хотели вас расстраивать… Митрофан в больнице. Перитонит.
— Плохо дело? — испуганно спросила Соня.
— Да. В реанимации, без сознания.
— Ого, — пробормотал Солецкий и неловко тряхнул бубен.
Он зазвенел, Антоша испуганно прижал инструмент к животу, и начались проблемы.
Оказывается, местоположение шампуров знали лишь родители Гоши и отсутствующий Оболенский. Смущенный Гоша заглянул во все углы, сухие дрова стремительно прогорали, и горе-кашевар помчался в дом, звонить родителям.
Вернулся Гоша с искомыми железяками, но с лицом, обескураженным еще больше.
Вручив парням шампуры, он отвел меня в сторону и прошептал:
— Мама сказала, что на мое имя пришла посылка из Санкт-Петербурга. От Алисы Фоминой.
— Да ну?! — у меня чуть шляпка от удивления не свалилась.
— Мама завтра возьмет мой и свой паспорта, получит посылку и привезет сюда. Как думаешь, это не опасно?
Я думала, что опасно все, что исходит от Фоминой. Но если на почту отправится не Гоша, а его мама, возможно, обойдется.
— Не переживай, прорвемся, — я успокоительно погладила Игоря по плечу и пошла в дом повторить сигнал «Канкан».
В течение всего вечера, с настораживающей регулярностью, Оффенбах гремел над дачным поселком. Вначале друзья недоумевали, потом, благодаря усилиям Лины Синициной, девчонок увлекла игра в «Мулен-Руж». Синицина летала, порхала, дразнила. Гольштейн тряслась рядышком. Мы с Викторией отчаянно крутили тощими задами. В общем, весело было. Всем понравилось.
Питерский гость почти не пил, почти не ел, но вел себя естественно и довольно непринужденно.
Игра в «парижские развлечения» его больше умиляла, чем настораживала.
С наступлением сумерек пришла пора вечернего концерта. Над небольшой полянкой включили фонарь, усадили именинника в кресло, и «шумным табором» затянули «К нам приехал, к нам приехал…».
Переиначенные «Очи черные» о карих Гошиных глазках тоже получились ничего себе. А вот после одной из частушек я пожалела, что не гусар и не могу Синицину на дуэль вызвать.
В яркой шали и шуршащей юбке Синицина выскочила на середину поляны, притопнула лихо и завизжала:
— Как у нашего Понта, девок полная толпа. Кто рисует, кто поет, кто еще чего дает!
Стервь. Надо думать, Фомина рисует; Синицина поет; Боткина… так себе, кто-еще-чего…
Но мужской хор грянул: «Выпьем мы за Гошу, Гошу дорогого», и Синицина осталась небитой.
Окутанные темнотой и вездесущим смогом вперемешку с комарами, мы грызли пересушенный поварами шашлык, пили вино, и постепенно компания разбилась по интересам. Полякова ворковала с питерским филером, Вахрушев читал Лине что-то из любовной лирики, совершенно пьяный Солецкий сцепился с почти трезвым Соколовым по еврейскому вопросу.
Толчок дала Софья, она же впоследствии выступила арбитром. Дабы замять паузу в разговоре, Голыптейн сообщила, что рядом с домом ее тети в Израиле произошел теракт. Солецкий выразил ей соболезнования… и «Остапа понесло». Почему-то в сторону Соколова.
— Тема, ты не понимаешь, — пьяно доказывал Антон. — Тысячи лет мамы говорили маленьким Мойшам: «Мойша, ты должен быть самым умным, самым умелым». Теперь мама говорит Мойше: «Бери автомат, ты должен стать злым и сильным». Менталитет, Тема, меняется менталитет нации, не ассимилировавшейся за тысячи лет. Кто еще так мог?! Не раствориться на чужой земле?
— Цыгане, — вставлял Соколов.
— Согласен, — пьяно кивал Солецкий. — Но среди них нет нобелевских лауреатов. — И, громко икнув, погоревал: — Теряем… теряем народ…
— Не переживай, Антоша, — вступила добрая Соня, — нас и вне Израиля много осталось.
— А-а-а, — махнул рукой Солецкий. — Это уже не то. Гоняли вас по всей земле, гоняли… а вы взяли и собственными руками себя приговорили… в сорок восьмом году…. Самоличный геноцид, над собственной нацией… Поймали вас, Сонечка… в иовушку.