— Бр-р-р... Нет!..
Уже хорошо. Свой айфон она почти полностью заблокировала, теперь связаться с ней никто, кроме меня, не мог. Да никто ею и не интересовался. Несколько раз звонила по обычному телефону некая темпераментная Валентина, подруга, вроде из той же фирмы, но разговаривать с ней Адель наотрез отказывалась:
— Скажи, что я больше здесь не живу!
Валентина благополучно сгинула.
Наотрез отказывалась она и говорить с Евой или Арсением, которые, как заведённые, продолжали названивать из своего Дюссельдорфа — каждую субботу и воскресенье.
Взвалила эту обязанность на меня:
— Они ведь тоже в Игре? Не спорь, не спорь, я у них, в Дюссельдорфе, была. О маглорах они, может быть, и не слышали, но движутся в жизни, словно куклы на ниточках, и говорят только то, что им вдалбливает суфлёр... И улыбаются, улыбаются... Боже мой!.. Тоска смертная!.. Помнишь, ты мне как-то сказал, что чума, проклятие двадцать первого века — это не Чёрная смерть, а Серая жизнь...
— Это не я, это Олдос Хаксли...
— Не имеет значения. — Она пальцем указала на телефон (разговор происходил как раз после родительского звонка) . — Ну вот.
Возразить на это мне было нечего. В Европе я бывал много раз — и на конференциях, и с лекциями, и просто так: ездили с Аделией в Италию, Францию и Германию. Гуляли по бульварам и площадям, осматривали памятники, церкви, дворцы, забредали в картинные галереи... И каждый раз во время такого вояжа меня тоже охватывала тоска. Я словно проваливался в светлое пространство безвременья. Европа казалась не кладбищем, нет, но музеем, мумифицированной историей, собранием редкостных экспонатов, где граждане-служители, в тапочках, поддерживают тишину и порядок.
В музеях интересно бывать, но упаси бог там жить.
В общем, мне было нечего возразить.
Я отчётливо понимал, что танцуют все.
Весь мир начинает кружиться в макабрическом блаженном безумии. Я мог лишь надеяться, что приступ хореомании больше не затронет Адель. Конечно, слабенькая надежда. Она еле тлела в тумане, которым окутывало нас будущее.
Крохотный, трепещущий огонёк.
Но она всё же была.
А через неделю мы рискнули выйти на улицу. Дни стояли сухие, солнечные, но не жаркие. Сквозь истончающуюся августовскую духоту уже просачивалась прохлада осени. Я немного тревожился за Адель. На лестнице она оступилась, я судорожно её подхватил, но она тут же вывернулась из моих объятий:
— Хватит меня опекать! Не надо! Я совершенно здорова! — И чтобы доказать это, подпрыгнула на ступеньках, впрочем тут же вцепившись в перила, чтобы сохранить равновесие. — Вот видишь. Со мной всё в порядке.
Вообще она всячески демонстрировала жизнерадостность: купила мороженое, подтащила к витрине магазина одежды и, глядя на что-то клетчатое, несуразное, заявила, что хочет такое пальто, вскочила на высокий поребрики, балансируя, пошла по нему.
Я не возражал, пусть резвится.
Однако чем дальше мы шли, тем мрачнее она становилась. Вдруг начала оглядываться, замедлила шаг, сама взяла меня под руку и, как ребёнок в испуге, немного прижалась.
— Слушай, ты ничего... такого... не замечаешь?
Я, разумеется, замечал, поскольку, в отличие от неё, в последние дни не раз выходил из дома. Мне, правда, казалось, что это в глаза не бросается. Значит, ошибся.
— Они как-то странно идут, — сказала Адель, имея в виду прохожих. — Не то чтобы в ногу, но как-то... синхронно... Будто под марш...
— Да, — сказал я. — Раньше такого не было...
Я обратил на это внимание два дня назад. Люди действительно передвигались по улице в каком-то единообразном ритме. Никто не торопился, никто внезапно не останавливался, никто резко не поворачивал, вдруг вспомнив, что ему не туда. Даже машины на мостовой скользили, чётко соблюдая дистанцию, ни на сантиметр не нарушая её. У многих женщин повязаны были цветные косынки, половина мужчин — в бадлонах, в джемперах, тоже закрывающих шею. Но многие были и с низкими, открытыми воротниками, и тогда — не у всех, но довольно часто — было заметно на горле кольцевое утолщение кожи.
— Они в Игре? — тихо спросила Адель.
Я так же тихо ответил:
— Во всяком случае, они там побывали. Ну что, возвращаемся?
— Нет! Идём дальше. Я хочу это видеть.
Адель потащила меня по набережной канала — мимо моста с грифонами, мимо колоннады собора, раскинувшей серые крылья свои вдоль проспекта. На перекрёстке, у пешеходного перехода, сгрудилась густая толпа. Проспект был удивительно пуст: ни единой машины, ни троллейбусов, ни автобусов. На другой его стороне горел запрещающий сигнал светофора.