За то короткое время, что он прожил в плоской стране, Кувырок привык к тому, что именно у изгородей собирается все живое. К ним слетались и сползались жуки, бабочки, муравьи и божьи коровки. Этими насекомыми кормились сварливые землеройки, от которых полевки и лесные мыши шарахались почти с тем же страхом, что от коршунов и соколов. И Кувырок нашел себе приют у изгороди — тут и от орлов можно укрыться, и не скучно, не то что в пустом и почти безжизненном поле. Хотя кролики много раз повторяли, что золотых орлов в этих местах не водится, ему слабо в это верилось. Он вырос в мире, неотъемлемой частью которого были орлы. Чтобы увериться, что в небе над плоскими землями не летают золотые убийцы, ему нужны были более надежные свидетельства, чем заверения кроликов. А кроме того, следовало на всякий случай помнить и о странном летающем звере.
Может быть, это просто местная легенда, сложенная, чтобы поморочить головы пришлецам. Подобные байки рассказывали и в горах, и сами рассказчики не относились к ним серьезно. Вполне возможно, что летающий разбойник — всего лишь плод пылкого воображения. Когда кролики или зайцы бесследно исчезали — попавшись в лисьи зубы или в человеческие силки, — оставшиеся придумывали этому разные фантастические объяснения.
— Видите там, в тумане, далекий остров? Там страшно, там живут безголовые зайцы, что бродят по болотам и до смерти пугают заблудившихся. Помните, как прошлой весной нашли одного зайца — окаменевшего, с выпученными глазами. Что его, по-вашему, напугало? Вот то-то и оно…
Но все же ему, новичку в этих краях, не следовало отмахиваться от странных рассказов, пока не расспросит надежных свидетелей — лучше всего зайцев. Если зайцы на этом острове скажут то же самое, если они тоже остерегаются чудовища, Кувырку придется в него поверить. Но существование крылатого хищника — это одно, а его волшебная суть — другое, и уж это-то, по мнению Кувырка, было полной чушью.
Из своего укрытия в тени изгороди он делал набеги на поля для кормежки. Плодородная ярко-коричневая земля простиралась во все стороны. Одни участки лежали под паром, на других росли злаки. Земля эта была дальше от неба, чем любая другая, виденная им, но ближе к небесам. Такого щедрого суглинка горный заяц и вообразить себе не мог. Там, в горах, земля была сухая, на ней мало что росло, кроме вереска, горного клевера и дикого шалфея. На торфяниках было трав побольше, но такого изобилия вкуснейшей, сочной еды, как на этой плоской земле, Кувырок не видел никогда. Он не знал названий половины растений, но ел досыта и думал, что наконец-то попал в райский сад, о котором всегда мечтал.
Здесь росли кормовые травы, такие же, как вокруг кроличьей рощи: люцерна, эспарцет, тимофеевка, овсяница — фермеры выращивали их, по-видимому, специально для кроликов и зайцев, — а также капуста, гречиха, пастернак, брюква, горох и белая горчица — кое-какие названия Кувырок все-таки узнал от своих друзей, кроликов. Он ел с восторгом, но бдительности не терял и время от времени оглядывался, проверяя, не следит ли за ним враг или друг. Он еще не освоился до конца на этой чужой земле.
Часть вторая
Повелитель равнин
Глава одиннадцатая
На острове была церковь с колокольней, а под крышей колокольни, рядом с большим колоколом, жил Бубба. Колокол давно уже не звонил, веревка окончательно сгнила еще зимой. Вскоре после этого и появился Бубба. Колокольня понравилась ему, и он превратил ее в свой насест. Колокольня хороша была тем, что понимала его.
В рассказах о Буббе оказалось много правды. У него действительно были большие страшные глаза ромбовидной формы и хохол на голове. Если бы кролики или зайцы, которых он поймал и съел, успели спросить у него, кто он такой, он вряд ли сумел бы толком ответить. Матерью его был человек, и Бубба себя тоже считал человеком, хотя бы отчасти. Конечно, его способности превышали человеческие: он летал, был необыкновенно зорок, мог абсолютно неслышно двигаться в полумраке, вечернем или предрассветном.
От рождения Буббе не свойственно было летать рано утром или поздно вечером, но мать выводил его подышать воздухом только в это время. Он словно боялся, что кто-то увидит Буббу, словно прятал его ото всех. Бубба усвоил привычку таиться от людей, переняв у матери чувство, что, если его увидят, произойдет нечто страшное. Поэтому он охотился в сумерках, когда сам еще мог различать добычу, но люди вряд ли могли обратить на него внимание. В полумраке нелегко рассмотреть быстро пролетающее существо и оценить его размеры.
Бубба не говорил ни на одном языке, зверином или птичьем, так что общаться мог только с колокольней. Он разговаривал с ней не словами, а головой.
— Башня, ты мой единственный друг. Ты меня укрываешь от врагов своей грудью. Твои старые серые камни повидали многое. А видела ли ты когда-нибудь такого, как я?
— Нет, Бубба, ты один на свете. Но ты не урод, у тебя такие совершенные формы. Ты непобедим, ты сильнее всех, кроме человека.
— Меня никто не понимает.
— Великих часто не понимают, не ценят как должно.
— Только ты понимаешь меня, Башня.
Бубба любил быть один и ни в чьем обществе не нуждался. Но по матери он тосковал. Мать кормил его и воспитывал как родного. На прогулках Бубба видел соколов и коршунов и понимал, что сам он не такой, что таких, как он, больше нет. Мать привез его из далеких мест, влажных и поросших густым лесом, — деревья стояли там тесно-тесно, а с неба лились обильные дожди. Там текли широкие реки с темной водой.
Мать тайно доставил его в большой мрачный дом на краю болота. В этом доме, сколоченном из громадных бревен, было много комнат. Если Бубба был отчасти человеком, то мать был отчасти птицей, потому что мог управлять летательной машиной. Мать доставлял пакеты с белым порошком из джунглей в холодные земли на большой металлической птице и иногда брал с собой Буббу. Раз или два Буббе пришлось защищать мать от других людей. Он налетал на них и рвал им лица когтями и клювом. Эти люди боялись Буббу.
Бубба был, конечно, не птица — все птицы намного уступали ему в размерах и силе и не заслуживали ничего, кроме презрения. Бубба мог оторвать голову сове, повалить и убить оленя на скаку, сломать спину зайцу.
В ту ночь, когда пришли смуглые люди с маленькими железными трубками, плюющимися огнем, Бубба сидел взаперти в своей комнате. Он слышал грохот огненных плевков и треск ломающейся мебели, слышал, как вытаскивают ящики, срывают со стен картины, поднимают ковры. Он понял, что мать умер.
Когда они распахнули дверь и направили в комнату свои трубки, он бросился на них, раздирая им лица когтями и ужасным клювом. Они побежали вон, громко крича и прижимая руки к глазам. Мать лежал в луже крови. Бубба оставил его лежать. Люди, убегая, бросили дверь открытой, путь был свободен. Бубба улетел прочь из дома. Оказалось, что он легко может прокормиться на воле. Добыча не могла убежать от получеловека с крыльями, и Бубба ел каждый день.
Когда люди протяжно пели под колокольней, что случалось раз в семь дней, Бубба им подпевал. Он помнил, как мать издавал для него звуки, а он вторил им. Ему было грустно без матери, но человеческое пение в каменно-деревянном гнезде немного успокаивало его тоску.
Вчера вечером Бубба поймал кролика. Налетел бесшумно, лишь чуть-чуть прошелестев крыльями, и схватил его с земли. Другие кролики даже не заметили гибели своего товарища — ничего не увидели, не услышали, не почуяли. Бубба стал ужасом равнины. Его неслышный полет устрашал неустрашимых, лишал уверенности самоуверенных. Бубба появлялся с темнотой, словно дух тьмы, он был могуч, его острые стальные когти вспарывали артерии, отрывали головы от тел.
— Башня, я всегда хочу есть.
— Ты хищник, Бубба, ты должен убивать, это твоя природа.
— Я не это сказал, Башня.
— Ты не это сказал, Бубба, но ты это думал.
Бубба не знал сострадания к умирающим, и чужая боль оставляла его равнодушным. Глаза его были холоднее камней в стенах колокольни, а сердце тверже цемента, скрепляющего камни. Бубба чувствовал себя очень древним существом, порождением Темных веков, с зимней, ночной душой. Он был волшебным существом, его создатель — его мать — был волшебником. Он был тверд как камень и беспощаден как железо. В голове его простиралась бесконечная пустыня, с провалами до самых небес, с высотами до самого центра земли.