– Ты чего, Маша, задумалась? Печатай давай, и мы полетели! Тебе только адрес впечатать!
– А чего лететь-то? Торопиться уже некуда, – медленно сказала я. – Я сегодня там была и тщательно осмотрела развалины дома семь по улице Чащина. Не верите – слетайте. Только без постановления. Если найдете там квартиру Толика, разрешаю провести несанкционированный обыск.
Надо отдать Виноградову должное: он дозвонился до ЦАБа еще быстрее, чем в первый раз, и выяснил, что сведения о прописке Шермушенко на Чащина относятся к девяносто второму году. Второй звонок был в паспортный стол. Там он еще быстрее выяснил, что в карточки они поставили выписку только тем жильцам, которые пришли и предъявили свои паспорта, чтобы получить в них штамп о выписке и листок убытия. А тем, кто сам не пришел, они ничего в карточках не отмечали и в ЦАБ не сообщали. С чем они нас и поздравляют.
– Степушкин, – спросила я другого опера со слабой надеждой, – а когда ты Шермушенко по вымогательству крутил, какой он адрес называл?
Степушкин, не говоря лишних слов, тут же набрал номер своего кабинета и стал гонять напарника:
– Костик, быстро сбегай в канцелярию, найди КП по вымогательству у Березовца за март и срочно посмотри адрес Шермушенко, фигуранта по вымогалову. Найдешь, позвони в кабинет Швецовой в прокуратуру, я у нее. Даю тебе тринадцать секунд. Не уложишься – упал-отжался. Телефоны прокуратуры у меня на столе, под стеклом.
Ровно через тринадцать секунд мы обладали ценной информацией о том, что не далее как в марте нынешнего года Шермушенко называл в официальных учреждениях такой адрес своего проживания: улица Чащина, семь, квартира тринадцать.
– Слушай, а как ты его вызывал? – спросила я Степушкина.
– А он мне свой телефон давал, мобильный, я ему на трубку звонил. Но сразу скажу – я его не помню. Записал на прошлогоднем отрывном календаре, а когда потерпевший в отказ пошел, я вообще этот календарь в субботник выкинул.
– А что вообще за вымогательство?
– Ха, классический случай. Чернореченские цепляют парня, везут его в номер гостиницы, где держат трое суток и требуют подарить им квартиру. На четвертые сутки несчастный соглашается, они его везут в нотариальную контору, оформляют дарственную, а потом тащат парня в паспортный стол, выписываться. А за это время папаша пропавшего успел заявить в милицию об исчезновении сына, и паспортистка говорит: я, мол, не могу его выписать, потому что на него розыск стоит. Эти гаврики, испугавшись, бросают его в паспортном столе и сбегают, а он в милиции рассказывает свою леденящую душу историю и Христом-Богом просит всех привлечь к ответственности. Мы едем в гостиницу, а там портье и горничная нам говорят, что сразу заподозрили что-то неладное и что явно человека против его воли в номере держали. Дальше происходит вязалово, люди хорошо так, крепко садятся, поскольку и документы из нотариата изъяли, и паспортистку опросили, и все в цвет. А потом приходит потерпевший и говорит, что отныне показания давать будет только вместе с адвокатом. А под ручку с ним молодой, но уже известный адвокат чернореченской группировки Балованов, в присутствии которого парень как по писаному нам сообщает, что в гостинице, любезно снятой по его просьбе Шермушенко и компанией, отдыхал и готовился к дарению квартиры своим благодетелям. В паспортном столе, будучи до глубины души потрясен тем, что родной отец его разыскивает, обиделся на Шермушенко за то, что тот, устраивая его на отдых в гостиницу, не сообщил его отцу о временном отсутствии сына, и, соответственно, пылая жаждой мести, оговорил их в милиции. Тут же следом идет отец с заявлением, что не разобрался в ситуации и сгоряча заявил об исчезновении сына. А третьим вступает молодой, но известный адвокат Балованов с бумажкой от какого-то частного лекаря о том, что потерпевший проявляет признаки инфантилизма и дебильности, поэтому доверять его показаниям нельзя. И потерпевший согласно кивает головой – да, мол, я давно проявляю признаки инфантилизма и дебильности, только раньше стеснялся об этом сказать, поставьте меня на учет в психоневрологический диспансер! Это они его так выводят из-под статьи за заведомо ложный донос. Поковырялись мы, поковырялись да и плюнули, пять-два…
К вечеру все разбежались, оперов я погнала в паспортный стол посмотреть форму «один» на Шермушенко: вдруг там есть какие-нибудь сведения о его родне, там и сделаем обыск, а заодно и спросим, где же фактически проживал покойный, да и опознание трупа все-таки надо кому-то сделать. Еще бы не вредно запросить ГБР о наличии у него жилья в собственности…
Со мной остался только мой стажер, молоденький парнишка почти двухметрового роста, с удивительно детским выражением лица. Он работал в прокуратуре второй день; вчера прокурор пригласил меня к себе и поручил шефство над новичком. Он рекомендовал неофита как интеллигента Бог знает в каком поколении, мальчика из профессорской семьи. «Вот, Мария Сергеевна, получайте в полное свое распоряжение и сделайте из него следователя». Я привела его к себе в кабинет, и он, немного освоившись, робко спросил, почему я такая озабоченная.
Я объяснила, что нужно ехать на пивзавод отлавливать свидетеля, который явно сбежит, как только узнает, что его приехали допрашивать. Мальчик обезоруживающе улыбнулся и как-то очень душевно сказал: «Не беспокойтесь, Мария Сергеевна, от меня он не убежит». И мне стало так спокойно и хорошо, как не было давно. Я сразу почувствовала к стажеру симпатию, и хотя я сто лет назад убедила себя, что мужская внешность для меня ничего не значит, лишь бы человек был хороший, все же при виде интересного мужчины теплело на душе.
Правда, при виде Стаса у меня на душе теплело совершенно абстрактно: помимо того, что я ему в тетушки гожусь, мальчик, по агентурным данным, только что женился, а на жертву медового месяца даже такая старая развратница, как я, не покусится. Поэтому мы вели себя, как мне казалось, взаимно индифферентно и ломали голову над загадкой шермушенковской ксивы.
– Стаc, давай представим на минутку, что он действительно майор ГРУ. То, что ксива грушная, уже понятно – они не пишут, где конкретно человек состоит на службе: в Министерстве обороны – и все.
– В принципе это возможно. Знаете, есть такая штука – действующий резерв. Теоретически его могли внедрить в бандитскую группировку и качать информацию оттуда.
– Нет, не сходится: если бы он действительно был майором разведки, он бы не таскал эту ксиву в кармане брюк, откуда она элементарно выпасть может в самый неподходящий момент. Он бы ее заныкал так, что родная мама не нашла бы.
– Да, вы правы. Но он собирался уезжать за границу и, может, взял с собой все документы?
– А за границей он должен был найти резидента и предъявить ему удостоверение? Нет, если он действительно был разведчиком, этот документ он должен был хранить, как Штирлиц Звезду Героя: в сейфе начальника. А вообще, чем гадать, давай-ка произведем необходимые следственные действия, как-то: назначение криминалистической экспертизы. Может, нам эксперты скажут, что удостоверение подделано на высоком профессиональном уровне. А вот тогда мы подумаем, зачем ему такое удостоверение. Ты сможешь завтра закинуть постановление с ксивой на экспертизу?
– Нет вопросов.
Я тщательно спрятала в сейфе загадочный документ, и Стаc попрощался, спросив предварительно, не надо ли меня проводить. Я неожиданно согласилась, и мы вышли в теплый летний вечер. Над нашими головами летел тополиный пух, садился на тихую воду канала, и мне казалось, что только вчера был выпускной вечер в школе, и даже первая любовь у меня впереди…
Поскольку домой идти категорически не хотелось, в голову пришла мудрая мысль отсидеться у любимой подруги Маши Швецовой, благо от прокуратуры до ее дома не больше десяти минут ходьбы. Такая вот ирония судьбы – у нас с ней даже отчества одинаковые. Когда я училась в девятом классе, моя одноклассница Машка Козлова, с которой мы тогда не особенно и дружили, зачастила ко мне в гости; мой папа, кличка у которого в кругу друзей была Жан Марэ, был с ней очень любезен, даже кокетлив. В десятом классе Машка, собиравшаяся на филфак, стала носить моему папочке, как штатному тележурналисту, свои труды, чтобы он профессионально оценил ее талант или его отсутствие. Папочка оценил ее талант высоко и помог с поступлением. Когда она училась на первом курсе, мой папа ушел от моей мамы и женился на Машке. Все были в шоке. Моя мать, которая раньше неплохо к ней относилась, потребовала, чтобы Машкино имя никогда не упоминалось в нашем доме. Папа чувствовал свою вину и заискивал передо мной. А потом как-то старый отцовский друг мне сказал: «Видишь ли, Машенька, я сам для себя не могу решить, как мне быть с Серегой; с одной стороны, конечно, нехорошо: бросил жену, с которой прожил столько лет, и женился на подруге дочери. А с другой… Посмотрел я на них: он светится от счастья, и она вокруг него порхает, проявляет заботу, пылинки сдувает. Может быть, мы не имеем права их осуждать?»