Человеческое, выше границы леса
Утренний отчет. Перелистываю случившееся за ночь. Менеер Крут – навязчивое состояние, мефроу Питерсен тошнит, менеер Мейер умер. Напротив Яаарсма прихлебывает кофе и, не совладав с внезапным приступом кашля, прыскает прямо перед собой. Не переставая кашлять, так что лицо его приобретает багровый оттенок, кивком головы указывает мне на письмо дочери мефроу Хенегаувен, которое бегло проглядывал:
– Ну что за баба, чёрт бы ее побрал, теперь дошло дело и до адвоката.
Быстро просматриваю письмо. (Яаарсма, не пренебрегай своими сосудами мозга. Не напрягайся так, когда кашляешь, какаешь или трахаешься, и всегда читай точно, что написано.) «Послушай-ка: „… и к тому же вы, кажется, не заметили, что адвокат всегда попадает к матери лишь к девяти часам, хотя мы договорились, и вы сами при этом присутствовали, что…“ – читать дальше?»
– Что за дурацкое наименование, так же и для спиртного?[42] – говорит он, прокашлявшись.
Яаарсма рассказывает о женщине, в соседнем заведении по уходу, которой 106 лет и которая вполне в здравом рассудке. Мне кажется, в том, что касается человеческих порывов, тогда живешь в некоторой степени, так сказать, выше границы леса; в этой пустыне тебя уже не трогают мелочи; ты обретаешь ангелоподобный статус, когда остается только жажда знаний, и картина мира едва ли еще окрашивается антропоморфизмами.
– Нет, мой дорогой, – возражает Яаарсма, – в этом возрасте единственным удовольствием остается olfactoria digestio flatus, вдыхать собственные ветры. Хвала тому, кто при этом сумеет выказать свое удовольствие, если, конечно, у него хватит сил, чтобы устроить турбуленцию, встряхивая одеяло.
– Спасибо, Яаарсма. Всегда на солнечной стороне – это, должно быть, твоя натура: неисправимый оптимизм.
Тейсу Круту хочется умереть. Так он говорит, но я ему нисколько не верю. Потому что рассуждает он об этом как-то уж очень беспечно. Он не задумывается над вопросами: как? где? когда? или о том, кто это сделает? И к тому же еще эта тягостная жизнь, которую он вел. Он говорит о желаемой смерти примерно в таком тоне: «Что, и спросить нельзя?» Пытаюсь ответить тем же.
– Тейс, если ты хочешь здесь умереть, тебе сначала предстоит экзамен на допуск. Если провалишься, получишь пожизненно.
Он криво усмехается.
– И что за экзамен?
– Этого никто точно не знает. Но председатель комиссии уж точно известен.
– Кафка, конечно, – отзывается он с усмешкой.
– Хм, я думал, ты читаешь только книги о шахматах. Собственно говоря, в мыслях у меня был Скелет в плаще с капюшоном, Безносый с косой, собственной персоной. Но и Кафка, ясно, тоже о’кей. Но как бы то ни было, серьезно, Тейс, это и правда экзамен, и для меня тоже. А ведь до сих пор ни ты, ни я не прочитали условия ни одной задачки.
Рядом с Тейсом сидит менеер ЛаГранж, который в свои 86 лет о смерти вовсе не думает. Из-за повышенной чувствительности кожи мы его больше не бреем, у него отросла роскошная борода, и его можно принять за пророка. Он похож на одного из трогательных стариков Рембрандта и целыми днями сидит бормочет над книгами. То и дело мусолит их, общупывает от начала к концу; это можно было бы назвать чтением, если бы обслюнявленными пальцами и нервозной моторикой он в конце концов их полностью не искрошил. На прошлой неделе он мусолил Woestijnen van water [Водные пустыни] Й. В. Ф. Верýмёйса Бюнинга[43], автора его поколения, а сегодня Six Years with the Texas Rangers 1875 to 1881 [Шесть лет с техасскими рейнджерами, 1875–1881] Джемса Б. Гиллетта[44]. Где он их выкапывает, ума не приложу.
ЛаГранж уже шестнадцать лет в Де Лифдеберге, и причем по недоразумению. Яаарсма уже не раз разыгрывал передо мной эту сцену. В один прекрасный день ЛаГранж прибыл в Де Лифдеберг из дома престарелых для реабилитации после перелома ноги. Через три месяца его «инспектировала» директриса, чтобы решить, не пора ли его отправить обратно. Чтобы проверить его умственные способности, она попросила его снять башмаки и поставить их в холодильник. Подумав: «Она, видно, сбрендила, но не упрямься, а то она тебя здесь не оставит», – он покорно снял ботинки и поставил их в холодильник. И директриса тут же его забраковала, раз он не знает, что нужно делать со своей обувью.
Его сосед – менеер Гёуртсен. Застаю его перед зеркалом, он плачет. Как раз собирался побриться и показывает на свое левое ухо. Уши у него такие громадные, каких, пожалуй, и до самого Урала не встретишь. Вчера его осматривал дерматолог в связи с подозрительным пятном, появившимся на левом ухе. Врач немедленно взял «обширную пробу ткани», как выражаются в этих кругах. В результате огромная дыра в ухе. Гёуртсен не перестает жаловаться.
42
Advokaat (