Примечательно, что в медицинском отношении Беккетт здесь очень близок к тому, чего сам никогда не испытывал. При обычных родах ягодичное предлежание «благоприятным» уж во всяком случае не является.
Умирание и рождение схожи. В обоих случаях нужно поостеречься с объявлением: «Началось!» – потому что тогда уже в течение суток ожидают или появления на свет ребенка, или появления трупа. «Да, началось». Никогда не скажешь этого умирающему, это говорят семье.
В доме милосердия, когда умирает отец или мать, у смертного ложа собираются родные, и, поскольку люди часто приезжают издалека, возникает непроизвольно чувство: здесь, пожалуй, и вправду приятно; теперь вот и Карел, и Виллем здесь; что ж, подождем, ведь доктор сказал, что всё это продлится недолго.
Мотивы бодрствования часто неясны. Сын, который при жизни, когда мать хорошо себя чувствовала, посещал ее раз в год, искупает теперь свою вину тем, что будет ночь напролет сидеть около тела, которое мать, собственно говоря, уже покинула. Ибо так же, как при рождении первой появляется голова, она же первой исчезает при умирании.
Долгое бдение у постели умирающего часто оказывается невыносимым прежде всего потому, что сам он занят выполнением грандиозного фокуса исчезновения под завесой морфина. Это приводит к тому, что дыхание замедляется – от пауз, длящихся от одной до полутора минут, вплоть до полной его остановки. Воцаряется тишина. Ты испуганно встаешь, захлопываешь книгу, отставляешь чашечку с кофе, гасишь зажженную тайком сигарету и склоняешься над неподвижным телом: «Что, она уже?..» Но нет. Вновь нарастает прерывистое клокотание, скоро хрип возвращается с прежней силой, и, кажется, еще громче, чем раньше.
Агония может тянуться часы, даже дни, но обычно уже по прошествии одной ночи такого выматывающего душу спектакля родственники умоляют врача положить всему этому конец. Как ни понятна их просьба, такая мера выглядит достаточно грубой, если посмотреть на их побуждения: это не слишком привлекательное зрелище; у людей просто не хватает терпения сидеть у постели умирающего. Но к самому умирающему это не имеет никакого отношения: он уже давно далеко отсюда.
Герт лежит на боку, уйдя головой в подушки, словно погибающая старая птица, которая всё реже пытается поднять голову. Всякий раз его стоны, которые долго продолжаются и наконец переходят в жуткие всхлипы, вызывают у меня эту картину. Но остается только смотреть. В этом есть что-то недостойное. Несколько раз я выхожу и вхожу туда снова. Через полтора часа Нико наконец зовет меня. Я констатирую смерть.
Раньше, когда я только начинал здесь работать, мне было очень трудно подтверждать наступление смерти. Не «как это определить?», но «как вести себя после этого?». Как правило, всё происходит следующим образом: медбрат по телефону сообщает мне, что мефроу А. умерла, и спрашивает, не зайду ли я. Я научился спрашивать, присутствует ли там семья, потому что от этого зависит, как именно войду я в палату. Достаточно и одного раза, если однажды внезапно влетаешь к умершей и еле удерживаешься, чтобы не сказать: «А я и не знал, что ей плохо».
Чаще всего находишь там одного или двух человек, которые как-то неуверенно всхлипывают, или целуют умершего, или печально берут его руку, или переписывают из его записной книжки номера телефонов, по которым нужно будет теперь позвонить.
Входя в палату умершего, не нужно сразу же пожимать руки, иначе может возникнуть подозрение, что ты спешишь выразить им сочувствие, еще даже не удостоверившись в наступлении смерти. Так что понимающе киваешь головой и подходишь к постели. Прикладываешь к груди стетоскоп и внимательно слушаешь. Иногда даже слышишь что-то, как если бы где-то далеко-далеко, в какой-нибудь потаенной комнате пустого дома вода еле-еле текла из крана, но обычно – это Вечное Безмолвие, которое царит в навсегда покинутом здании.
Потом вынимаешь из ушей трубки стетоскопа и отчетливо произносишь заключительную фразу, форма которой куда важнее, чем содержание. Сказанной со всей решительностью фразы «поезд ушел» будет вполне достаточно, тогда как еле слышное «нет никаких сомнений, он уже умер» может вызвать настоящую панику. Ибо хотя каждый примерно знает, что ты сейчас скажешь, на тебя часто смотрят с таким ожиданием, что новички или неисправимые дилетанты стушевываются и констатацию смерти принимают за решение относительно смерти.
Наш более молодой коллега Де Гоойер принадлежал как раз к их числу. Он всегда просил семью позволить ему побыть одному возле умершего и проводил четыре-пять тестов, из которых особенно тест на реакцию зрачков считал абсолютно надежным. Потом ему требовалась пара секунд, чтобы наспех сказать близким что-нибудь вроде «да, действительно умер» и наконец взяться за самое важное – бумажную писанину.