— Не так все и сложно, — сказал Леон, возвратившись к Гурскому. — Пошли за коньяком.
— Послушайте, Леон, — искренне заинтерсовался Александр. — А почему клянчить нужно непременно у калеки?
— Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.
— А где станем реанимироваться? — задумался Адашев-Гурский. — Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.
— Нет, — категорически возразил Леон. — Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.
— На острова пешком далековато. А на такси денег нет.
— Так ведь…
— Я больше побираться не буду, — очень быстро сказал Адашев-Гурский. — Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, — кивнул он на пустую скамейку.
— Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.
И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.
Но это было давно.
Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.
17
— Саша, здравствуйте! В кои-то веки! — радушно улыбнулся Леон, открыв Адашеву-Гур-скому дверь. — Проходите, раздевайтесь, ложитесь. У меня тут гости как раз… живут.
— Гурский! Ебёна-матрёна!.. — широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. — Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, — он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, — здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?
— И давно они у вас гостят? — обернулся Адашев к Леону.
— Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?
— Зы-зы-зы… — протестующе вскинул руки Анатолий. — Только не я.
— Да? — подозрительно взглянул на него Леон.
— Ну вот же я, тут стою. Однозначно.
— Саша, вы трезвый? — с надеждой посмотрел Леон на Гурского.
— Я не пью.
— Колоссально! — округлил глаза Анатолий.
— На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.
— Или девять… — задумчиво произнес Анатолий. — Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.
— Один? — заинтересовался Леон.
— Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?
— А какой смысл тогда всех вас считать? — рассудил Адашев-Гурский.
— Тоже верно, — согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. — Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?
— А свет? Вон, под дверью, — Леон указал на широкую щель.
— Да мало ли. Давай выключим.
— Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, — Леон задумался. — Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?
— Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.
— Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.
— А зачем тогда с петель снимать?
— А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.
— Разумно, — согласился Анатолий.
— Давайте-давайте, — Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. — Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.
— Ну, как скажете… — Гурский взялся за ручку.
Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.
На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.
— Ладно, господа, не будем ему мешать, — задумчиво сказал Леон. — Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.
— Книга — источник знаний, — уважительно произнес Анатолий. — Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…
— По поводу?
— А правильно ли мы живем?
— Жизнь, Толя, прожить — не поле перейти.
— Иди ты?.. Колоссально!
— А это что у вас здесь за инсталляция? — Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. — Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.
— Мое, — кивнул Анатолий. — Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?
— Да мне позвонить надо.
— Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.
— А может, она уже закончила?
— Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.
— Пойдем, — вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.
— Вот, — обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. — Адашев-Гурский, Александр.
— Надо же, — подняла на Адашева глаза полная брюнетка, — какое совпадение. И я тоже…
— Очень приятно, — кивнул ей Александр.
— Угу, — потянулась она за сигаретой. — Вы не переживайте. Бывает…
— А всех остальных по-разному зовут, — продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. — Всех и не упомнишь. Но вот это — Лиза…
— Лиза, — робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.
— Да ладно тебе кукситься, — повернулась к ней полная брюнетка. — Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.
— Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, — Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. — Сань, ты пить-то будешь?
— Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», — брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. — Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…
— А по-китайски «да» будет — «ши», — Анатолий вновь наполнил свою рюмку.
— Вот, — брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, — вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…
— Герман? — вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.
— Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?