— Ну ладно. — Тот, кто сказал про корни, бросил докуренную сигарету себе под ноги, глубоко вздохнул тоже снял с себя куртку и выдернул из земли вторую лопату. — Тебе видней.
— Эй… Вы чего это? — Закованный в наручники верзила изменился в лице и с явным испугом в глазах переводил взгляд с одного на другого. Затем, признав в Петре старшего, повернулся к нему:
— Вы чего это, говорю, в натуре? Вы чьи? Волков молча расстегнул сумку, подошел к тому, что был помельче, и, держа двумя руками за ручки, раскрыл ее перед его лицом.
— Это что? — спросил он негромко. Парень вблизи оказался молодым мужчиной лет тридцати с землистым цветом лица. Он сухо кашлянул и отвел взгляд в сторону.
— Права не имеете! — сорвавшимся голосом всхлипнул молодой.
— Это пусть ментов доказательная база заботит, — вновь негромко сказал Петр. — Мне она без надобности, я тебя с поличным взял.
— Да ты кто, в натуре?..
— Пробивать надо скрупулезнее, кого обносите. К чьему добру руки свои поганые тянете.
— А тут и правда корни, — сказал водитель и обернулся к Волкову. — А это… под двоих копать?
Петр бросил сумку на землю, вынул из плечевой кобуры пистолет и передернул затвор.
— Копай пока, — спокойно сказал он, глядя на того, что был постарше и все так же смотрел куда-то в сторону. — Там видно будет. С одним мы еще поговорить попробуем. Вот с этим. Сразу видно, человек серьезный. Только при этом баклане он нам ничего не скажет. Это ж себя ронять… А тот нам только и нужен, чтоб показать, что не шутки мы тут шутим.
— На колени! — бросил он молодому. Повинуясь команде, тот рухнул как подкошенный. Волков приставил взведенный пистолет к его лбу.
— С… с… с-суки… — Парень закрыл глаза. Вдруг Петр отвел руку чуть в сторону, дважды с грохотом выстрелил над самым его ухом, сильно ткнул пистолетом под нос и, склонившись к самому его лицу, заорал:
— Кто на хату навел?! Ну?! Быстро!!! Кто?!! Оглушенный выстрелами, бугай, хватанув носом пороховой гари, слизывал кровь с разбитой, обожженной раскаленным стволом губы. Он ошалело таращил на побледневшее, бешеное лицо Волкова выкаченные от ужаса глаза и беззвучно хватал ртом воздух.
— Кто?! — орал Петр. — Кто навел?!!
— Я… я все скажу, — лепетал здоровяк. — Все-все скажу… Это не я… я только за рулем должен был сидеть… я вообще…
— Быстро!!! — орал Волков. — Порву!!!
— Да-да, — послушно кивал парень. — Сейчас…
Слова посыпались из него, как сухой горох из вспоротого мешка. Он выплескивал информацию, захлебываясь, перебивая сам себя на полуслове, задыхаясь. Наконец закончил и опустошенно замолчал.
— Все?! — яростно выкрикнул Петр, держа в руках волыну. Парень кивнул.
— Ну вот и хорошо, — совершенно спокойно сказал Волков и, аккуратно придержав большим пальцем курок, снял пистолет с боевого взвода.
В долю мгновения с ним произошла разительная перемена. Проведя ладонью по лицу, он будто бы содрал с него некую маску. Чудовище с искаженными белоглазой яростью чертами, от которого несло ужасом и смертью, бесследно исчезло. На его месте вновь стоял обычный, чуть усталый человек, в самой глубине глаз которого, казалось, навсегда застыло выражение чуть ироничного любопытства, словно все происходящее вокруг было давно наскучившей ему игрой, в которой он, волею судьбы, был вынужден принимать участие. Но… Был ли этот шквал инфернального черного пламени, который, на короткий миг, опалил рассудок и сокрушил волю противника, лишь психологическим приемом и только? Мог бы, на самом деле, Петр, шарахнув злодею пулю в брюхо, рвать его затем руками на куски, выдавливая вместе с остатками медленно и мучительно угасающей жизни необходимую для торжества справедливости правду?
Трудно сказать.
Даже сам Волков наверняка не смог бы ответить на этот вопрос определенно, ибо никто не знает всего себя. Не дошло до этого, и слава Богу…
Петр знал лишь одно — зло наказуемо. И уничтожаться оно должно беспощадно.
Любое зло, пусть даже самое незначительное, которое встречалось ему на пути, было для него Злом. Ошибкой в процессе бытия. Из-за этой неправильности естественный ход вещей и явлений мог нарушиться, и мироздание — рухнуть. Со стихийными бедствиями (ураганами или, к примеру, наводнениями) Петр, к своему большому огорчению, ничего поделать был не в силах. Но, когда жизнь сталкивала его с «неправильностью» персонифицированной, да еще если она своекорыстная, да жестокая, да хамит… Тут уж — извиняйте!
И происходила эта позиция не из каких-то там соображений абстрактной законности, а из самой сущности его природы. Физиологического неприятия им всего подлого, лживого и злобного.
Он никогда не взвешивал, не просчитывал своих действий, связанных с уничтожением ненавистного ему порока, соотнося их с возможной опасностью последствий, равно как и не искал встречи с ним намеренно. Просто он так был устроен. Когда Зло встречалось на его пути; да еще, не приведи Господи, загораживало дорогу, он превращался в зверя, в того самого Волчару, которого, из несколько опасливого уважения, таким образом прозвали его бывшие сослуживцы по убойному отделу.
Это был его личный Армагеддон, и поделать с этим ничего было нельзя.
Именно поэтому, еще в юности, он так привязался к Адашеву-Гурскому, хоть чисто внешне, казалось, были они людьми совершенно разными. Гурский был натурой иногда слишком рассудочной, несколько расслабленной и, на первый взгляд, даже циничной. Но, в действительности, были они одной породы. С той лишь разницей, что Адашев-Гурский, также безошибочно чувствуя нутром всякую скверну, в какие бы одежды она ни рядилась, лишь брезгливо ее сторонился. Если, конечно, ситуация позволяла. Что бывало не всегда.
Ну да ладно. Об этом как-нибудь потом.
— Давайте, грузите их обратно, ребята, — убрав пистолет в кобуру, Волков поднял с земли спортивную сумку и застегнул ее. — И поехали. А то жрать уже охота, сил никаких нет.
20
Апрель в этом году выдался в Санкт-Петербурге необычно жарким. Но в последние дни стало несколько прохладнее, и Адашев-Гурский, оставив веселую компанию, которая «заколбасилась» в доме у Леона, с удовольствием шел пешком по Большому проспекту Васильевского острова.
Великий пост, который Александр, по обыкновению своему, держал каждый год, чтобы затем полнее ощутить всю глубину Пасхальных праздников, обострил все чувства. Он шел, с наслаждением вдыхая весенний воздух, и пребывал в прекрасном расположении духа.
Дойдя до Пятнадцатой линии, он перешел проспект и хотел было зайти в кафе, но потом передумал и решил перекусить дома у Германа, где можно было бы самому приготовить что-нибудь вкусное, но не нарушающее постный рацион.
— Привет! — открыв дверь, Герман посторонился и впустил Гурского.
— Привет.
— Выжил?
— Да вроде бы да. — Александр разделся и повесил в прихожей свою куртку на вешалку.
— Ну, проходи. А что с тобой было-то?
— Бог его знает.
— А врачи что говорят?
— Сорок баксов в день. Вот и все, что они говорят. Капельницы, укол вчера какой-то сделали. Я весь день проспал. Сегодня совершенно нормально себя чувствую.
— Может, сердце?
— Да нет вроде. Просто, поплыл я как-то… совершенно непонятно почему.
— Ладно, проходи давай, — Герман подтолкнул Гурского к кухне. — Знакомься вот — Вениамин. Он доктор.
— Александр, — Гурский протянул руку привставшему из-за стола худощавому мужчине. — Очень приятно.
— Веня, — пожал его руку мужчина. — Мне тоже.
— Веня, вы доктор? А вот скажите, — Гурский присел к столу, на котором стояли открытая бутылка водки, рюмки и миска с остатками салата, — мог со мной обморок случиться… ну чисто нервический, что ли?
— А как это было? — Вениамин закурил сигарету.
— Да он собачий доктор. — Открыв холодильник, Герман чем-то в нем звякал. — У меня Шмонька что-то прихворнул, он ему уколы делает, Вот если бы у тебя была чумка…