Стало совсем темно — то ли перед глазами, то ли город окончательно накрыла ночь. Элла встала со скамейки и грациозной походкой, так не сочетающейся с ее грубоватой речью, пошла по дорожке. Эльза почувствовала, что, если она поднимется со скамейки, ноги ее не удержат.
— Ты идешь, или так и будешь сидеть?
— Иду.
Идти оказалось недалеко. Два квартала, поворот, вход в цокольный этаж старого особняка, пара темных коридоров, потом в одном — тусклая лампочка возле неведомо куда ведущей старинной винтовой лестницы. На миг у Эльзы снова появилось сомнение: а что, если эта женщина лжет? И с ней вообще опасно связываться?
Следующий поворот вывел на вполне приличную лестничную площадку, вымощенную потрескавшимся и вытертым множеством ног, белым когда-то мрамором. Элла постучала в дверь, но не так, как обычно стучат люди, а будто отстукивая мелодию. Ритм показался Эльзе знакомым. Запомнить бы на всякий случай.
Дверь открылась, но в полутемной прихожей никого не было. В следующую секунду из-за портьеры вынырнула женщина, которая была ростом чуть ниже Эллы, и, всхлипывая, кинулась Эльзе на шею.
— Лизанька, Лизанька, боже мой! Какое счастье, дорогая моя… Сокровище мое, ты такая красивая, такая невероятно красивая… В жизни еще лучше, чем на афишах!
— Эта дуреха твоими афишами всю комнату оклеила, живем как в гримерке — не наглядимся никак.
Мануэла посмотрела на сестру, потом на Эльзу:
— Деточка, не обижайся на нее, она только с виду колючая, а в остальном — прекрасная и светлая. Идем в гостиную, а она пусть кофе сварит, что ли… И покрепче, Элла!
Лицо у матери, и правда, было нежнее, чем у сестры, голос приятнее, волосы чуть длиннее. Но движения были такими же плавными и четкими, осанка — ровной, походка, несмотря на ногу — невероятно легкой.
— Мам, что с ногой у тебя?
Вот так первый вопрос матери, которую не видела семнадцать лет! Его услышала с кухни Элла и расхохоталась.
— Подстрелил ее поклонничек. У нас это семейное: если не мы, так нас. Да, Мануэла?
— Да… И нога болит иногда на погоду, поэтому Элла вместо меня танцует сейчас. Нас никто не отличает, в самом деле.
— Я сегодня, когда ее увидела, поняла, что это не ты. А вчера ваше сходство меня наповал сразило.
— Ты ее тоже шокировала, она вчера выпила полбутылки виски, когда пришла. И все говорила о том, как ты танцуешь. Покорила ты ее. Жаль, что меня там не было. Хотя я бы не выдержала, умерла на месте. Как же я люблю тебя, моя дорогая. Я знала, что мы увидимся, я знала…
— Мам, а что случилось? Почему ты не появлялась?
Это «мам» не просто доставляло ей удовольствие, это была целая гамма неведомых эмоций. Оно обрушивалось, опьяняло, увлекало, казалось чудом.
— Это так непросто. Я встречалась с одним человеком, когда приехала сюда с вами, и он хотел меня увидеть… В общем, мы не очень удачно придумали с этим заплывом. А потом он меня просто не отпустил. После Алеша, твой отец, подал в суд, и меня объявили умершей. У меня даже документов нет, я прав ни на что не имею. Меня нет как бы, понимаешь? Ни работать не могу, ни поехать никуда. Но танцевать очень хотелось, и придумались эти выступления во дворах. А тогда с этой стрельбой я еле ноги унесла — чуть не прокололись мы. В любом другом случае меня можно было предъявить как Эллу. Но в тот раз она была в отъезде, и документы были у нее с собой, а тут я с простреленной ногой в больнице. А за обман и за то, что живешь без документов, в тюрьму сажают. Мне туда не хотелось… Так что я даже по городу редко хожу. Только потанцевать и обратно, и то — чаще на такси.
— О боже, неужели нельзя документы восстановить как-то? Почему обязательно тюрьма?
— Здесь это сделать невозможно. Элла узнавала, и другие говорили… Вот и пришлось мне издалека смотреть на тебя, моя девочка.
— Я поговорю со специалистами, узнаю, как все это можно устроить.
— Ну что ты, что ты…
Мать понизила голос и махнула рукой. На тонком запястье зазвенели браслеты. Один из них, самый широкий, был украшен крупным зеленым камнем.
— У меня тоже есть малахит, — Эльза протянула матери руку с кольцом. — Вчера купила здесь. Не поверишь, у Французской проститутки.
— Красивое кольцо, — Мануэла задумалась. — Не называй ее так.
— Я не знаю, как ее зовут.
— Ее зовут Майя, она подруга твоей бабушки. Когда-то, очень давно, они вместе работали в театре… Она в некотором роде наш ангел-хранитель. Майя видела тебя с Эллой?
— Извини, она сама так представилась, и я подумала, что она… Ну, в общем, городская сумасшедшая, в хорошем смысле, это даже мило, по-моему. Но сумасшедшей она, по правде говоря, не выглядела. И я не знаю, видела ли она нас. Но, может быть, конечно. Я говорила с Эллой, потом прошлась по улице, в сторону моря. Стояла у парапета, смотрела вниз, потом встретила ее.
Мануэла вздохнула и задумчиво протянула:
— Может быть, она догадалась… Или почувствовала. А малахиты она всегда с собой носит — несколько штук, на счастье. Только вот откуда у нее кольцо — ума не приложу.
— Кольцо — это отдельная история. Я приехала сюда с подружкой…
В голосе матери послышалась тревога:
— Ты тут не сама?
— Я познакомилась с ней в поезде.
Мануэла расслабилась:
— Что ж, такие знакомства нередко бывают удачными.
— Мы живем у ее тети, которая, как я поняла, пригласила Эллу, то есть тебя, потанцевать к ним во двор.
— Ты знаешь Наташу? Вот оно что… Она тоже наш давний друг. И очень надежный. Она тебя узнала?
Эльзе стало не по себе.
— Она меня знает?
— Конечно. Идем, я что-то тебе покажу.
Мануэла отодвинула портьеру, и кивком пригласила Эльзу в другую комнату. Дернув за шнур торшера, включила свет. Со стен на Эльзу смотрело ее собственное лицо. Здесь были афиши с десятка последних спектаклей…
— Мам, а как они у тебя оказались?
— Элла написала в театр, попросила прислать, если есть, афиши нескольких спектаклей. Выслала денег и указала названия, мы на сайте театра посмотрели. И они прислали — такие милые люди! Знаешь, дорогая, в жизни ты гораздо красивее. Тобой можно любоваться бесконечно. И этот прекрасный возраст… Ты замужем?
— Да. То есть, нет. Я сюда сбежала от мужа. Неважно…
Мануэла, отвернувшись, неожиданно прыснула. И, едва сдерживая смех, сказала:
— Ты точно моя дочь.
И расхохоталась. Боже, как она смеялась! Яркие губы раскрывались в обезоруживающей улыбке, на тонком, украшенном едва заметной горбинкой носу собирались мелкие морщинки, которые делали красивую, безупречно красивую женщину смешливой девчонкой, плечи тряслись мелкой дрожью, а на них в такт подпрыгивали рыжие пряди. Зайдясь смехом, мама запрокидывала голову, и шея при этом будто обнажалась. Изящные ключицы, прогнутая спина, высокая грудь. Невозможно было поверить, что ей столько лет. Понятно, почему ее так любили мужчины, и почему ей было мало места в обычном мире. Она была слишком искренней, слишком. И этот грудной смех, такой настоящий, был прямым доказательством этому. И еще. Находясь рядом с ней в этот момент, невозможно было не расхохотаться — до того заразительно она смеялась. Мануэла, продолжая смеяться, обняла дочь, и теперь они хохотали вместе, накрытые одной волной, и это было лучше, в тысячу раз лучше, чем вместе плакать над дурацкой судьбой, которая разъединила их, таких родных и похожих, на столько лет. Столько долгих лет…