Она понимала, что он говорит все это в шутку, однако по какой-то непонятной причине эти слова приятно задели ее — и она почувствовала внутри какой-то звоночек. Однако тут же решила переменить тему.
— Ну, а что насчет вас?
— Насчет меня? Что именно?
— Чем вы занимаетесь?
— Я ухаживаю за лошадьми.
Лизл ждала, что он побольше расскажет о себе, но он не проронил больше ни слова, хотя она ждала несколько минут. Она решила продолжить сама.
— Да, я припоминаю теперь. Ханахин знаменит своими скакунами, не так ли? Припоминаю, что Бабушка что-то мне говорила. И это занимает все ваше время?
— Вовсе нет. Еще я рисую.
— Рисуете? Что именно? — Он пожал плечами, будто не желая отвечать, и она шутливо продолжала: — Лошадей? Копыта и подковы?
Он усмехнулся, и в углах его глаз собрались морщинки.
— Картины. Пейзажи, морские виды, иногда портреты — но в них я не очень силен. Вот отчего мне нравится этот край: мне нравится бродить где-нибудь в таких вот диких местах и переносить на холст то, что я чувствую. Я рисую с тех самых пор, как помню себя. Это позволяет мне отдохнуть от работы. — Он повернулся к ней, и ей показалось, будто он смущен, признаваясь в своей любви к искусству. — Вам действительно не холодно?
— Нет, все в порядке.
Он пристально глядел на нее, и, встретив этот взгляд, она прочла в нем смешение чувств. Что это было: любопытство? восхищение? а может быть, некоторое презрение?
— Вы были раньше в Ирландии? — спросил он.
Она покачала головой:
— Никогда.
— Март — наверное, не самый лучший месяц для приезда сюда. Мне думается, вы могли бы выбрать более экзотическое место для своего долгожданного отдыха.
Лизл иронически засмеялась.
— Ирландия — это ведь так чудесно. Она далеко от цивилизации. А это именно то, в чем я нуждаюсь сейчас: в полном покое и тишине. Мне нужно побыть хоть немного подальше от людей, которые утеряли общечеловеческие ценности.
Наступила пауза. Лизл чувствовала на себе его взгляд.
— Что же у вас за жизнь, если вы не можете в ней никому доверять.
— Ну, не совсем так, — быстро возразила она.
Она развязала шарф и сняла его с головы, и теперь ее волосы свободно падали ей на лицо, как яркая пелена. Это напомнило Джеймсу, даже в полумраке их укрытия, мягкий свет свечей.
— А почему вы делаете это?
Лизл изумленно взглянула на него.
— Делаю — что?
— Играете. Почему вы играете? Это искусственная жизнь; это развлечение для людей, которым больше нечем заняться.
Она издала удивленный смешок:
— Я так не думаю.
— Но ведь это так — это все неправда. В вашем мире нет ничего реального.
— Я могла бы сказать тоже самое о вашей жизни. Почему вы рисуете?
— Это совсем иное.
— Вовсе нет. Вы же сами признались, что рисуете потому, что вам это доставляет удовольствие. Так отчего вы рисуете?
Он пожал плечами, и взгляд его блуждал по серой дали океана. А Лизл, желая знать больше об этом человеке, спросила:
— Вы продаете свои картины?
На этот раз рассмеялся Джеймс: его повеселила сама мысль, что из своих картин он мог бы извлекать доход.
— Я бы хотелзарабатывать этим на жизнь, но не зарабатываю. — Наступила еще одна пауза, после которой он сказал: — Я зарабатываю деньги на своем конном заводе, еще немного — в своей лондонской галерее… ну и кое чем другим…
— Чем же?
Повисла долгая пауза. А когда он заговорил, голос его был спокоен и небрежен:
— Я унаследовал кое-какое дело.
У Лизл сложилось впечатление, что эти слова были полуправдой, но она не стала упорствовать.
Они сидела вместе в молчании, наблюдая, как море набрасывается в злобе на берег, слушая пронзительные крики чаек над головой.
Наконец Джеймс пошевелился и сказал:
— Поедем. Нам не худо бы поторопиться: через час станет темно.
Он нежно взял ее под локоть, и они пошли по песку обратно к машине. Она быстро взглянула на Джеймса, пока он открывал ей дверцу. Исчезающий дневной свет заострил его профиль, но даже в полумраке Лизл рассмотрела нежную тень его длинных ресниц и резко выступавшие скулы. Он стоял, наклонившись, открывая ключом машину, и выглядел напряженным и задумчивым.
Она обернулась к морю, сконцентрировавшись на бурлящей воде и наблюдая за величаво вздымавшимися валами. Они молча ехали в последних лучах заходящего солнца, пока оно окончательно не исчезло за горизонтом. На мили вокруг свет исходил лишь от фар их автомобиля. Когда они подъехали к Ханахину, было почти половина восьмого.
Глава 2
— Ну, вот мы и дома. Вот мой дом родной!
Джеймс, в явно приподнятом настроении, пронес багаж Лизл через коридор — и Лизл затаила дыхание, когда они проходили через тяжелую дубовую дверь. Дом имел вид основательный и невозмутимый, но, когда Джеймс провел Лизл к огромной винтовой лестнице, ее пронзил холодок. То не был холод физический, ощутимый, или тот холодок, который чувствуешь от усталости в дороге. И поежилась она невольно не от ветра или холода.
То было чувство удрученности, которое испытываешь, когда ощущаешь неправильность своего поведения: чувство неловкости и смущения. Лизл почувствовала настороженность и неприязнь в самом доме, будто сам дом говорил ей, чтобы она возвращалась туда, откуда приехала.
— Бриджит! — позвал Джеймс, открыв дверь в глубине зала. — Бриджит! Наша гостья прибыла — не оставите ли вы свои занятия и не покажете ли гостье комнату? — И вновь улыбнулся Лизл своей чарующей улыбкой. — Обед будет через час. Я занесу ваш багаж наверх и взгляну, где там Хэрри. Удивительно, что ее нет. Непохоже на нее, чтобы она пропадала где-то, когда приезжает гость.
Через несколько минут Лизл показали ее комнату: Бриджит оказалась престарелой домработницей, которая с одышкой взобралась по лестнице и открыла для Лизл дверь комнаты в конце длинной галереи.
Джеймс последовал за ними и поставил на пол багаж; затем жизнерадостно подмигнул Лизл и сбежал по лестнице, чтобы заняться поисками тетушки. Бриджит постелила постель, показала Лизл ванную и проинформировала на наречии, густо пересыпанном ирландскими словечками, о распорядке дня. Когда она ушла, Лизл приняла душ и, завернувшись в белое полотенце, перерыла свой багаж в поисках подходящей одежды. Она отыскала шелковые брючки и в тон им свободный верх. Когда она уже была готова спуститься вниз, Лизл присела в кресло и прикрыла на минуту глаза. Она вновь и вновь пыталась отыскать мысленно ту тайную струну, которую Джеймс задел в ней.
Она нетерпеливо пожала плечами, так и не поняв этого, и поднялась. Подойдя к окну, Лизл сдвинула тяжелый бархатный занавес, чтобы оглядеть двор. Небо было угольно-черным, но в слабом освещении двора она смогла рассмотреть, что дом очень старый, сложен из серого камня и с остроконечной крышей, а его фасад совершенно скрыт под густой порослью плюща. Верхние ярусы плюща нависали над вершинами деревьев, открытые всем ветрам, в то время как нижние опирались на стеклянные стены оранжереи.
Лизл поежилась, закрыла окно и взглянула на часы. Бог мой, как хочется есть, подумала она. Она взяла сумочку и пошла вниз, пытаясь избавиться от неуютного ощущения, которое не покидало ее со времени приезда. Когда она спустилась, голос Джеймса разрушил ее самопоглощенность.
— Надеюсь, вы нашли в своей комнате все необходимое?
Она сделала над собой усилие и пробормотала благодарность за заботу и роскошную комнату, которую Ловеллы приготовили к ее приезду в Ханахине, всей душой желая, чтобы неожиданная депрессия прошла. Она почувствовала прикосновение руки Джеймса. Джеймс провел ее в столовую.