– В уставе знаешь что написано? Каждый боец должен ненавидеть врага, хранить военную тайну, быть бдительным, выявлять шпионов и диверсантов и быть беспощадным ко всем изменникам и предателям Родины. Вот что в уставе написано. Я от устава не отступлю, – и Воронцов посмотрел в глаза Кудряшову. – Ну, и что нам теперь делать? Как разойтись?
– Раз так, – вздохнул Кудряшов, – то так и разойдёмся – подобру-поздорову. Пока не перестреляли один другого. Нам тут свою свободу пока не с кем делить. Это тебе не картошка…
– Тогда пойдём, – и Воронцов встал на колени. – Кто первый?
Кудряшов покосился на его автомат и сказал:
– Я пойду. В спину ты мне не выстрелишь. Я тебя насквозь, парень, вижу. Слабак ты против меня. Я первым пойду.
В лесу они разошлись.
Воронцов с облегчением вздохнул. Скибка хлеба лежала в его кармане, и он изредка от неё отщипывал небольшой, с ноготь, кусочек и бережно клал его на язык. Надолго его не хватало – хлеб так и таял во рту. Как снег.
Вскоре вышел к большаку. И тут с ужасом обнаружил, что и эта дорога занята немцами. Большак выходил к Варшавке, соединяясь с нею севернее, где-то в километре отсюда. Воронцов взял правее, прошёл с километр и снова повернул к большаку. Прислушался. Звука моторов впереди на этот раз слышно не было. И он пошёл, осторожно ступая в неглубокий снег, под которым проминался, упруго пружинил смёрзшийся мох. Впереди уже заяснела небом дорожная просека, когда оттуда щёлкнул одиночный выстрел и тут же – другой. Пуля рванула кору на берёзе правее его и рикошетом ушла выше. Он попятился, присел, прислушался. На дороге слышались голоса. Разговаривали совсем близко. Разговаривали двое. Речь немецкая. Посты… Они расставили посты, понял Воронцов и на четвереньках стал отползать назад, в лес. Там, в лесу, безопаснее, и только там можно теперь спастись. А стреляли на звук. Услышали шаги, хруст снега под его ногами, и пальнули.
Прошёл ещё с километр и заметил свежий одинокий след. На влажном, липком снегу оттиски солдатских сапог, хоть и изрядно поношенных, были чёткими, как канцелярские печати. Кудряшов! Это ж его след! След вёл назад. Значит, и ему не удалось перейти большак. Вернулся. В плен не пошёл. И это внезапно обрадовало Воронцова.
Он отщипнул от скибки, положил хлеб в рот и пошёл по следу. Вскоре вышел на поляну. Посреди поляны стоял стожок, уже порядочно укрытый снегом. Это был лесной сенокос. Сразу вспомнилась Яглинка. Точно такие же поляны и там. Все местины и закраины выкошены старательным косцом. Даже бурьяна нигде нет. Выбито всё начисто, чтобы не попадали сухие цубылки в следующем году. Не лесная поляна, а ладно прибранная чистоплотной хозяйкой светлица. След вёл прямо к стожку. И стоило Воронцову сделать шаг по чистому, как из-за стожка донёсся знакомый сиплый голос, который сейчас, после неудачи на большаке, ему хотелось услышать больше всего:
– Чего тебе надо, подольский? Мы ведь разошлись. Уходи, а то получишь пулю.
– Погоди, Кудряшов, – Воронцов пошёл прямо на стожок, зная, что Кудряшов не выстрелит.
– Это в тебя палили? – спросил Кудряшов, когда он подошёл и сел в сено рядом.
Воронцов ничего не ответил, а только безнадёжно махнул рукой.
– Не перейти нам тут дороги. Посты выставили. Стреляют на каждый шорох. Если только ночью попробовать.
– А ночью будут ездить на бронетранспортёре и стрелять из пулемёта наугад, – сказал Кудряшов. – Я это знаю.
– Может, дальше пройти? Там где-нибудь попытать счастье?
– Дальше поле. Открытое пространство. За километр мышь видна. Если прихватят там, спрятаться будет негде.
Уже начало мутнеть в полях, и засинелись стёжки и одинокие следы на снегу, и в воздухе запахло ранними сумерками, когда они вышли назад, к деревне.
– Вот Пелагея Петровна обрадуется… – усмехнулся Воронцов.
Кудряшов выслушал его и сказал усталым осевшим голосом:
– А что ж, может, и обрадуется солдатка.
Они постучали в окно. Пелагея выскочила на крыльцо и, всё сразу поняв, молча махнула им рукой: заходите, мол, только тихо.
– Не прошли мы, хозяюшка, – виновато сказал Кудряшов, переступая с ноги на ногу в тёмных сенях. – Все дороги перекрыты. Теперь, видать, пока пройдут… Пока фронт к Москве не передвинется.
Услышав слово «Москва», Пелагея встрепенулась:
– Неужто Москву сдадут?
– Сдадут, не сдадут… Сдадут, так, может, и лучше.