– Это старшенький Изабеллы, только пошел в школу. А это малышка в коляске. Изабелла с мужем. Мюриэль. Это ее соседка по комнате. Это парень, с которым она встречалась, и его машина. Он работал в тамошнем банке. Это школа, в ней восемь классов. Мюриэль преподает в пятом.
Отец качает головой:
– Я могу ее представить только школьницей, такой застенчивой, как когда я подвозил ее в школу, встретив на дороге по пути к вам. Она вечно помалкивала, даже на «доброе утро» не откликалась.
– Она уже переросла застенчивость.
– О ком это вы говорите? – спрашивает старушка.
– О Мюриэль. Я говорю, что она уже не стесняется.
– Она приезжала прошлым летом.
– Нет, мама, то была Изабелла. Изабелла со всей семьей приезжала прошлым летом. Мюриэль далеко на Западе.
– Я и говорю – Изабелла.
Вскоре после этого старушка засыпает с открытым ртом, свесив голову на плечо.
– Извините ее, – говорит Нора. – Старость.
Она поправляет плед на коленях матери и говорит, что мы можем пойти в гостиную, чтобы не разбудить мать разговорами.
– А вы, – спрашивает отец, – не хотите ли пойти во двор – развлечься?
Развлечься как? Я-то хочу остаться в доме. Гостиная веселей кухни, хотя обставлена скуднее. Там есть граммофон и фисгармония, а на стене картинка с изображением Девы Марии – Матери Иисуса, я много про Нее знаю, – раскрашенная в ярко-голубые и розовые тона, с острым ободом вокруг головы. Я знаю, что такие картины водятся только в домах у католиков, и, значит, Нора – католичка. У нас не было знакомых католиков, ну, настолько хорошо знакомых, чтобы заходить к ним в дом. Я вспоминаю, что бабушка и тетя Тина всегда говорили по поводу католиков: такой-то и такой-то копает не той ногой.«Она копает не той ногой» – вот что они сказали бы про Нору.
Нора снимает с крышки фисгармонии полупустую бутылку и разливает ее содержимое в два бокала – свой и папин.
– Держишь на случай простуды? – спрашивает отец.
– Ни в коем случае, – говорит Нора. – Я никогда не болею. Держу потому что держу. Бутылки хватает надолго, ведь я не люблю пить одна. За удачу!
Они с отцом пьют, и я понимаю, что это. Виски. Из наших с мамой разговоров я четко усвоила, что папа никогда не пьет виски. Но я вижу, что пьет. Он пьет виски и говорит о людях, имен которых я никогда не слышала. Но вскоре он обращается к знакомой истории. Он рассказывает о ночном горшке, выплеснутом из окна.
– Только вообрази, – смеется он, – стою там и задушевно блею: «О леди, это ваш ковбой от братьев Уокер, кто-нибудь дома?..»
И он блеет, глупо ухмыляясь, ожидая реакции, а потом – ай! – пригибает голову, закрывается руками, смотрит, будто просит пощады (хотя ничего такого он тогда не делал, я же видела), и Нора заливисто смеется – точно так же, как брат, когда это случилось.
– Этого не может быть, не верю ни одному слову.
– О, так и было, мэм. В рядах «Братьев Уокер» есть свои герои. Рад, что вам смешно, – произносит он очень серьезно.
Я прошу застенчиво:
– Спой, папа.
– Спой? Ко всему ты еще и певцом заделался?
– О, я сочинил пару песенок, пока колесил по округе, просто чтобы развлечься, – смущенно отвечает отец.
Но после уговоров он поет, как-то чудно глядя на Нору, словно извиняясь, и она хохочет не переставая, хохочет так, что ему приходится остановиться, ожидая пока она не умолкнет, потому что он и сам начинает смеяться. Потом он занимает ее рассказами о своих коммивояжерских злоключениях. Нора, когда смеется, прижимает ладони к огромной груди.
– Ты чокнутый, – говорит она, – вот кто ты такой.
Она видит, что брат уставился на граммофон, вскакивает и подходит к нему.
– Ну вот, мы тут сидим и развлекаемся и забыли о тебе, ну не безобразие ли это? – возмущается она. – Ты ведь хочешь поставить пластинку, да? Хочешь послушать красивую музыку? А танцевать ты умеешь? Спорю, что твоя сестричка умеет, правда?
Я говорю, что не умею.
– Такая взрослая девочка, как ты, и такая хорошенькая – и не умеет танцевать! – восклицает Нора. – Значит, пришло время учиться. Честное слово, из тебя получится прелестная танцорка. Смотри, я поставлю музыку, под которую я танцевала и твой папа тоже в те времена, когда он еще танцевал. Ты не знала, что твой папа танцевал, правда? А ведь он настоящий талант, твой папа.
Она заводит граммофон и неожиданно обхватывает меня за талию, берет за руку и заставляет отступить.
– Вот так и вот так, вот так танцуют. Следуй за мной. Эту ногу, смотри. Раз и два. Раз и два. Отлично, прекрасно, не смотри на ноги! Повторяй за мной, вот, вот, видишь, как легко? Будешь замечательно танцевать. Раз и два. Раз и два. Бен, гляди-ка, дочка твоя танцует!
Круг за кругом по линолеуму, я горжусь собой, поглощенная танцем; Нора смеется и движется покачиваясь, окутывая меня необъяснимым весельем, запахом виски, одеколона и пота. Ее платье под мышками взмокло, и капельки выступили на верхней губе и блестят в мягких темных волосках в углах рта. Она вертит меня перед отцом, так что я спотыкаюсь, на самом-то деле не такая уж я хорошая ученица, как она старается показать, – и отпускает меня, совсем запыхавшуюся.
– Потанцуй со мной, Бен.
– Я самый плохой танцор в мире, Нора, сама знаешь.
– Никогда так не считала.
– Теперь другое дело.
Она стоит перед ним, безнадежно уронив руки, а ее груди, которые минуту назад смущали меня жаром и величиной, вздымаются и опадают под свободным цветастым платьем, ее лицо сияет торжеством и счастьем.
– Бен.
Отец опускает голову и говорит тихо:
– Я не буду.
Так что ей остается только снять пластинку.
– Я могу пить одна, но танцевать в одиночестве не могу, – говорит она. – Если, конечно, не сойду с ума больше, чем уже сошла.
– Нора, – улыбается отец, – ты не сумасшедшая.
– Оставайтесь на ужин.
– Ох нет. Не хотелось бы утруждать тебя.
– Какой тут труд, я была бы счастлива.
– Но их мать будет волноваться. Еще подумает, что я их вывернул в кювет.
– О, ну конечно.
– Мы и так отняли у тебя время.
– Время, – повторяет Нора с горечью, – приедешь еще когда-нибудь?
– Я постараюсь, если смогу, – отвечает отец.
– Приезжай с детьми, с женой.
– Обязательно, – обещает отец, – если смогу.
Когда она провожает нас к машине, папа говорит:
– А ты тоже могла бы навестить нас, Нора. Мы живем на Гроув-стрит, как свернешь налево, на север, третий дом к востоку от Бейкер-стрит.
Нора не повторяет маршрут, она стоит рядом с машиной, в своем тонком сверкающем платье. Она касается крыла машины, оставляя на пыльной поверхности незаметный след.
На обратном пути папа не покупает ни мороженого, ни шипучки, но, забежав в деревенскую лавку, приносит пакет лакрицы и делит конфеты поровну «Она копает не той ногой», – думаю я, и эти слова кажутся мне печальными, как никогда, – мрачные, неправильные слова. Отец не просит меня ничего не рассказывать дома, но по тому, как он медлит, передавая лакрицу, я знаю, просто по наитию знаю, о чем дома не стоит рассказывать. Про виски и, может, про танцы. Брат ничего не заметил, так что его опасаться не стоит. Все, что он мог запомнить, – это слепую и Марию на картинке.
– Спой! – командует брат отцу, но папа отвечает серьезно:
– Даже не знаю. Вроде кончился запас песенок. Ты смотри за дорогой и дай мне знать, если заметишь кроликов.
Папа ведет машину, брат высматривает кроликов на дороге, а я чувствую, как папина прошлая жизнь уплывает из машины в предвечерье, темнея и превращаясь в нечто странное, такое же странное, как зачарованный пейзаж – дружелюбный, знакомый до мелочей, пока ты смотришь на него, но, стоит только отвернуться, он меняется, превращаясь в нечто совершенно неведомое, с самыми невероятными погодами и расстояниями.
Когда мы приблизились к Таппертауну, небо затянуло нежными облаками, как всегда, почти как всегда летними вечерами у Озера.