Наверное, именно это и убедило Катю в их правоте. Не то чтобы она не отмечала совсем Новый год. Она смотрела телевизор и добросовестно пила шампанское в двенадцать часов. Но ей казалось, что в тот момент кто-то крадет ее жизнь. И было грустно…
В Рождество же таких мыслей не было. Хотя бы потому, что в этот день родился Бог, который вообще упразднил смерть. Поэтому Катя всегда ждала именно этот праздник — с радостью, замиранием сердца… И подарки они с Надей дарили друг другу именно в Рождество. Надя, правда, пыталась и в Новый год выбить себе «утешительный приз». Но Катя настояла на своем — много праздников лишают тебя радости. Привыкаешь…
Она остановилась перед щедро украшенной витриной игрушечного магазина. Огромный мишка смотрел на нее грустными пуговицами глаз. Как живой, отметила она про себя и невольно улыбнулась. Вокруг мишки переливалась огоньками гирлянда, и где-то в глубине мерцала елка. Но мишка все равно грустил, потому что у игрушек тоже есть возраст. И еще более короткий, чем у людей, срок жизни… «Только детские книги читать, — вспомнились ей строчки из любимого стихотворения. — Только детские думы лелеять… Все большое по ветру развеять, из глубокой печали восстать…»
Из глубокой печали, повторила Катя. Получается, и она смертельно устала от жизни. Ах, как ей хочется вспомнить и трепет в душе, и оживить краски дня, и посмотреть вокруг теми, детскими, глазами! Без усталости, без грусти… Поверить в чудо. В ангелов. В то, что подарки на Рождество приносит святой Николай, а не ты сама покупаешь в заштатном магазине ерунду в красивой обертке…
— Здравствуйте, Катя, — услышала она за спиной знакомый голос.
Саша уже давно ее увидел. Он как раз вышел из бара, уставший, как никогда… И тут же спрятался — почему-то ему ужасно не хотелось, чтобы она увидела его и, главное, откуда он выходит. «Здесь по ночам пип-шоу высочайшего класса!» Наглая неоновая реклама с обнаженной красоткой была так издалека видна, что Саша и представить себе не мог, что бы она подумала, заметив его на выходе из стрип-бара высочайшего класса. То ли развлекался там Саша, то ли принимал участие в «голых» танцах…
Слава Богу, она его не заметила. Прошла мимо, погруженная в свои мысли, витая в очень отдаленных облаках…
Он пошел за ней чисто машинально, против воли и здравого смысла. Конечно, повод у него был — узнать, как у Нади дела, но… Он вспомнил, как она на него смотрела тогда, и тут же невесело улыбнулся — предвидя, какая у нее будет реакция, когда он спросит о Наде.
Сначала она просто шла, окруженная таинственным светом и этими волшебными белыми хлопьями снега, медленно опускающегося на землю. Все в том же стареньком пальто и в шапке, слегка опустив голову. Когда Саша поймал себя на том, что придумал для нее новое определение: она источает тихую красоту, именно источает, по капельке, как кровь, — он снова улыбнулся.
Ангел, бредущий по шумному проспекту с немного опущенной головой…
Возле магазина игрушек она остановилась. Он тоже остановился, наблюдая за ней. Она приникла к витрине, всем видом своим напоминая ребенка, и ее глаза заблестели. Губы слегка шевелились, словно она разговаривала с какой-то игрушкой. Или молилась?
Подойдя ближе, он увидел огромного пушистого медведя с печальными глазами. Обнаружив, что он теперь стоит совсем рядом с ней, Саша не удержался и тихо сказал:
— Здравствуйте, Катя!
От неожиданности она вздрогнула, обернулась. В ее огромных глазах он заметил удивление и еще что-то… Радость? Нет, ему хотелось бы это увидеть, вот и показалось… С какой стати ей радоваться при встрече с ним?
— Здравствуйте, — отозвалась она.
Он не знал, что говорить. Отчаянно смущаясь, смотрел в ее глаза и молчал. Спрашивать, как у нее дела, казалось немыслимым. Как будто он, спросив такую банальность, совершит святотатство…
— Смотрите, какой медведь, — сказала Катя. — Правда, он чудесный?
— Да, — согласился он. — Правда, он печальный…
— Ну что в этом удивительного? — тихонько рассмеялась Катя. — Посмотрите, в каком обществе ему приходится коротать вечера…
Вокруг мишки таращили глазки глупенькие Барби.
— Ага, — сказал он. — Вам тоже не нравятся Барби…
— Нисколько, — отозвалась она. — Они все больны плоскостопием… Или их растили в Японии… Знаете, там иногда девочкам перевязывали ступни, чтобы они были маленькими… Как вот у этих…
Она тихо рассмеялась, и ему показалось, что где-то далеко в небе звенят колокольчики. Много-много колокольчиков…
Он даже посмотрел в небо, запрокинув голову, но там и звезд не было видно, только снег…
— Пошли? — неожиданно предложила она. — Все равно этот медведь стоит так дорого… Вряд ли он попадет в хорошие руки. Может быть, потому и грустит…
Он послушно последовал за ней, сам удивляясь собственной покорности. Она двигалась удивительно легко — если бы он не знал уже от Нади, что ее мама — учительница музыки, он подумал бы, что она танцовщица…
— Вы уже не сердитесь на меня? — спросил он, догоняя ее.
— Я и не сердилась, — сказала она, останавливаясь. — Я боялась вас… Вернее, я боялась за Надю. Но мы во всем разобрались. Спасибо, что вы ей помогли… Ужасно трудно быть матерью взрослеющей дочери… Знаете, я ведь ничего не понимаю в местном антураже…
— Как вы сказали?
— Так говорит моя мама, — рассмеялась она, снова рассыпав колокольчики. — Местный антураж… Когда она сталкивается с жизненными реалиями, она смешно так морщит нос и разводит руками: «Ничего я не понимаю в местном антураже…»
Она так живо это показала, что он невольно рассмеялся, представив себе пожилую даму, очень похожую на саму Катю, только постарше, и все-таки ничего, ничего не понимающую…
— Ой, — остановилась Катя, по-детски оборачиваясь с испугом. — Вы никуда не спешите?
— Нет, — сказал он.
— Но ваша…
— Сашка? Она сейчас в надежных руках. Более надежных, чем мои…
Катя кивнула, не спрашивая, чьи руки он считает надежными. Но ему показалось, что в ее взгляде проскользнула грусть.
— Тогда можно куда-нибудь зайти… На несколько минут. Мне так неудобно перед вами — я думала о вас плохо! Понимаете, это от страха. Я все время боюсь за Надю. Может, потому, что сама в юности выкинула глупейший фортель…
— Вы ведь никого тогда не слушали…
— Конечно, — кивнула она. — Мне казалось, что никто ничего не понимает в моих чувствах. Только я сама… Оказывается, именно я ошиблась. Но это такие глупости, давайте не будем об этом.
Они шли по заснеженному проспекту, и ему хотелось бы идти так целую вечность…
Он согласен был слушаться ее во всем, лишь бы никуда не исчезла эта дивная, невесть откуда появившаяся свобода дыхания. Он и сам не мог понять, почему ему так легко рядом с ней — даже просто идти рядом и молчать, слушая ее слова, которые были невесомыми и ничего не значили, в сущности, но ему казалось, что каждое слово, произнесенное ею, значимо так же, как слова Соломона, и мудры так же, хотя…
Он усмехнулся.
У нее просто то самое легкое дыхание… Вот и все. Как в известном бунинском рассказе. Словно она сама из тех, дальних, времен. И как она сохранила в себе это — непостижимо уму…
— Послушайте, что я придумала, — внезапно остановилась она. — Эти дурацкие кафе мне все кажутся неуютными… Пойдемте лучше ко мне. Это недалеко… Правда.
Он и на это согласился.
Она вздохнула с явным облегчением.
— Честно говоря, я боюсь, что вы снова уйдете и исчезнете, — призналась она. — Я глупо себя веду…
— Нет, — улыбнулся он. — Совсем не глупо…
— Но ведь вряд ли это можно обозначить словом «умно»…
— Нормально вы себя ведете… Мне тоже не хочется, чтобы вы исчезали…