Кто умер, кто убит, кого обворовали,
Кто сам стал убивать, кто сам обворовал…
Ну, во все тяжкие! Империя в развале,
Сыны империи приветствуют развал.
Пошел здесь свальный грех. Созвали учредилку,
Пошли смердеть, кричать, насиловать сестер…
В златые эти дни я жил легко и пылко,
Как будто бы глаза для гибели протер.
Так строилась душа. Тифозными мечтами
Был свергнут Андерсен. Скончался мой отец.
Я стал читать Дюма. И пронеслась над нами
Румяная чума. И на крутое пламя
Людишки глянули зеницами овец.
А после всё прошло, утихло понемножку.
Торговкой стала мать. Я в школу стал ходить.
Жизнь пригласила: жри. Воткнула в руки ложку.
У современников поисплясалась прыть.
II
Я отрок, школьник и поэт,
Я декадент и эрудит,
Свинцовый привкус прошлых лет
Младые губы холодит.
В советской школе тех времен
Цвели свобода и сумбур.
В одну из краснощеких дур
Я, отрок, был тогда влюблен.
Как датский принц, я мрачен был.
Она была вельми курноса.
Ломился в вечность первый пыл,
Носился сердцем без износа.
О, Ксения, я умерщвлен:
Тебя целуют инженеры…
О, козлогласие племен
В отсутствие царя и веры!
О, Ксения, я горько сплю.
Тебя употребляют мрази…
О, вы, покорные рублю
Исчадья здешних безобразий.
А ты, от отроческих лет
Мой нежный друг, мой тихий Саша?
Тебе ли нашей муки чаша?
Не может быть, не верю, нет.
Ужели в ДОПРе ты сидишь,
Питая вшей и греясь чаем,
И изучаешь горний шиш,
Который все мы изучаем?
А помнишь, милый, помнишь те
Академические бреды?
О суете и красоте
Многоглагольные беседы?
Царит ли снег, течет ли грязь,
Блестят ли под дождем каменья, –
Поплевывая и виясь,
Спешит белесое виденье.
Он входит, он вошел… и вот
Учтивости немая сцена:
Вдруг поникает на живот
Чело поэта и джентльмена.
Люблю тебя, люблю в тебе
Сомученика и собрата,
Противоставшего судьбе
Мечтателя и элеата…
Я помню младость. Помню: младость
Пьянила… Пушкина прочтя,
Промолвило: «Какая гадость»
Сумасходящее дитя.
И мукой сладостных укусов
Пытал неясное мое
Младенческое бытие
В те времена Валерий Брюсов.
(О далекое утро на вспененном взморье,
Странно-алые краски стыдливой зари.
И весенние звуки в серебряном сердце,
И твой сказочно-ласковый образ, Мари.
В. Брюсов)
И вот, за первою любовью
Я первой страстью согрешил…
Я помню грацию коровью
И простодушный скотский пыл.
Моей возлюбленной… Впервые –
А было мне пятнадцать лет –
Я дюжую объемля выю,
Подумал: Беатриче нет
И быть не может. И отлично:
Нет Бога в мире, аз есмь зверь.
Всё радостно и неприлично
И всё дозволено теперь.
В те годы появилась водка,
Икра, говядина и нэп…
До времени поникла плетка,
Был мир противен и нелеп,
Как паралитик исцеленный,
С трудом учащийся ходьбе.
А опыт зверский, злобный, сонный
Я до сих пор сберег в себе.
Глядело солнце в школьный класс.
Цвела советская Минерва.
И тяжко допекали нас
Соцэк-болван и немка-стерва.
На снег, на лужи, на навоз
Вдруг упадали стаи галок,
Вдруг замечалось: пара кос,
Тетрадки и пучок фиалок.
Банально это. Вскую тя
Аз созерцаю, мире, мире?
Живу едя, грустя, шутя
В такой нешуточной квартире…
Конечно, я окончил школу
И, лица женщин возлюбя,
Их пошлости и произволу
Лирически вручил себя…
Зимою акварельный иней
Сиял на бледных небесах…
Не надо пьянствовать с богиней
О, людие, цените прах!
Я пил, влюблялся, голодал.
Всё было глупо, нежно, мило.
Лиясь в какой-нибудь бокал,
Вино алело и пьянило.
И жизнь мечтательно текла
В холодном пафосе развала
И мне для нежности совала
Несовершенные тела.
Но я не сразу, я не вдруг
Взглянул на всё глазами скуки
И смерти еле слышный звук
Услышал в каждом здешнем звуке.
Внезапен только перевал
Через хребет алчбы и торга,
Внезапен только крик восторга,
Которым я судьбу воззвал:
Пусть мне приснятся сны дневные,
Чтоб песни нежить и нести,
Пусть песни нежные и хищные
Слетят на подоконник вечности.
III
Лелеет тело вешнюю истому,
Отверсто солнцу узкое окно.
Я возвращен ничтожеству земному,
Я жив, я сыт, я облачен в сукно.
О, пошлость, ты — прекрасней всех красот.
Твои в веках бессмертны барабаны.
Ты – женщины беременной живот,
Тягучий вой отказа от Нирваны.
Кухарочкой ты видишься в окне,
Ты девкам сочиняешь туалеты,
В тебе живут блондины и брюнеты.
Всесильная, ты быть велишь луне.
Визжишь, горланишь на парадах мая,
Для Господа в кармане держишь шиш.
Бессмысленно моим стихам внимая,
«Как это поэтично» говоришь.
Итак – я жив. Чирикаю, как птица,
Поклевываю снедь. Живу! Живу!
И может быть, могу еще влюбиться,
Порхнув, хе-хе, в живую синеву.
Вообще туда, куда-нибудь к пределам.
Приобрету веселость и размах…
Всё растворится в розовом и белом,
В хрестоматийных девственных тонах…
IV
Бродит в ДОПРе мутный сон,
Часовой идет.
Тяжек глупый наш полон,
Скучен хлад и гнет.