Выбрать главу

В.Щ.

Разве я плачу о тех, кто умер?

Плачу о тех, кому долго жить

М. Волошин. Бойня

Посвящается Е.Н. Щировской
I
Вблизи лесов и нив у ветреной речонки, Средь сада нежного стоял прекрасный дом, Бессчетно много раз лучился месяц тонкий И годы двигались пристойным чередом.
Дыханьем бережным приветной Мнемозины, Для старческой души целительным теплом Здесь согревалось всё – и книги, и картины, Все вещи вещие, все комнаты… Весь дом.
И дома милого касался ветер вьюги, И трубы посещал, и вопиял в ночи, И к окнам припадал, поспешный и упругий, И демонов являл при темноте свечи.
И дома милого вокруг гостило лето, И дому милому свежо цвели цветы… Я много раз тебе рассказывал про это И, может быть, теперь уже зеваешь ты.
Тот дом во мне живет, как роковая завязь Всех склонностей моих, Любовей и красот, У Пасхи розовой тихонько окровавясь, Закатом мартовским тот дом во мне живет.
О время! Fin de siecle! Упадочные моды! Единый Божий жест – и вдунута душа; И юноша-студент берет дары свободы, Лукавя старикам и милых дам смеша.
Ему слуга несет всё счастье тонкой пищи; Он напивается, он весело блудит; В запретные часы по ресторанам рыщет; Сквозь умное пенсне в нездешнее глядит.
В театре бархат лож, прияв персону франта, Покоит барский зад и тешит взор, когда Свет рампы падает на ножки фигуранток И шепчет Купидон: – глядите, господа…
Так младость протекла, успешно и банально. И начались труды, чины и ордена… И может быть, он знал, что это всё печально, По крайней мере, он не разлюбил вина.
Но опыт на висках рисунками склероза Многозначительно и грустно проступил. Что ножки и чины, что алгебра и роза,
Когда приходят дни иссякновенья сил?
Люблю его таким: учтив, насмешлив, мрачен. История же прет, томами громоздясь, – Вот губернатором куда-то он назначен… Вкруг – агитаторы, свободолюбцы, мразь…
В аспекте вечности – вся жизнь не стоит гнева, А все-таки я злюсь и все-таки тоска. Как скучно допустить, что испражнялась Ева! Для скуки этакой и вечность коротка.
И стал он стариком. Устал, ушел в отставку, Женился в старости и породил меня. Бог нового в игрушечную лавку Ввел покупателя, пленяя и дразня.
А мой отец тогда, надев косоворотку. Нашел себе игру в работе столяра. Он сотворил мне меч, и арбалет и лодку, Он сотворил мне всё, к чему звала игра.
Таков был мой отец, а мать была иная, Неведомая мне, и что о ней сказать, Свежо любя ее, я до сих пор не знаю: Неясная досель не прояснилась мать.
Я в детстве прочитал стихи из отчей книги: «Есть упоение, – гласят они, – в бою». С тех детских пор их смысл я набожно таю – Предчувствия чумы незримые вериги.
Рожденные со мной, в один и тот же год, Вы, сверстники мои, младенчики чумные, Хромающие здесь на поприще свобод, Танцующие здесь под мутным взором змия, –
Ничто вас не спасет, издохнете и вы, Как издыхаю я – бесславно и вонюче. О, как прекрасна смерть червя или травы, Свободного цветка или звезды падучей!
Я в детстве был любим. Лелеяли меня. Лилеями меня моя река встречала. Шептали: «баловник… Ему деньского дня Для баловства его как будто бы уж мало…»
Я прочно был внедрен в мои младые дни. Куда как сладок был деньской полон дитяти. А ночью ангел жил за пологом кровати. Он был как девочка и прятался в тени.
Позднее я узнал могущество рояля. Я в звук ушел, как в грех – ликуя и страшась. Но звук был зол: он влек, восторжностью печаля И горней чистотой затаптывая в грязь.
Так до сих пор меня еще гнетет Бетховен, Мне ясный ближе Бах. Я полюбил Рамо. Я внемлю и смеюсь: мир скучен и греховен, Но в звуках «Coeur de Lion» отсутствует дерьмо.
Дни революции я встретил с красным флагом Семи лет от роду. Младешенек и глуп. Семейственным своим тогда ареопагом Быв горько выруган, я скромно плакал в суп.
Почто над сумраком летал кровавый петел, Что старшим виделось поверх юродств и бед, К чему в младенчестве я смерть свою приветил Кровавой тряпкою? Откуда мне ответ?
Кто умер, кто убит, кого обворовали, Кто сам стал убивать, кто сам обворовал… Ну, во все тяжкие! Империя в развале, Сыны империи приветствуют развал.
Пошел здесь свальный грех. Созвали учредилку, Пошли смердеть, кричать, насиловать сестер… В златые эти дни я жил легко и пылко, Как будто бы глаза для гибели протер.
Так строилась душа. Тифозными мечтами Был свергнут Андерсен. Скончался мой отец. Я стал читать Дюма. И пронеслась над нами Румяная чума. И на крутое пламя Людишки глянули зеницами овец.
А после всё прошло, утихло понемножку. Торговкой стала мать. Я в школу стал ходить. Жизнь пригласила: жри. Воткнула в руки ложку. У современников поисплясалась прыть.
II
Я отрок, школьник и поэт, Я декадент и эрудит, Свинцовый привкус прошлых лет Младые губы холодит.
В советской школе тех времен Цвели свобода и сумбур. В одну из краснощеких дур Я, отрок, был тогда влюблен.
Как датский принц, я мрачен был. Она была вельми курноса. Ломился в вечность первый пыл, Носился сердцем без износа.