Выбрать главу

ТЕРПСИХОРЕ, ЦАРСКОСЕЛЬКОЙ СТАТУЕ

Е.Р.
Как мил, как трогателен сей незабываемый Под детской грудью слабый поясок… Богиня-девочка еще, она испугана, А рок ее – крушительно высок.
Но зачинается пусть лирами, пусть ветрами Томящий звук оттуда, с неба к нам, Но стало ясно мне, что воля к танцу смутная, Уже дана девическим ногам.
И вот, задумчиво, и вот на кудри строгие, Веночек бедный возложив, Девица двинулась. Отсель – богиня узнана: Лик Терпсихоры снова жив.
Все избывается, стирается, минуется… Нам ничего уже не превозмочь, И лишь торжественно восходит над солдатами, Над русским эллинством и надо мною ночь.
К архивным таинствам зачем с вечерним поездом, Когда в умы, как зверь, молчанье залегло, Куря и сетуя, смеясь над пассажирами, Мы выехали в Царское Село?
Спускались сумерки, взирали на солдатчину Бессонные глаза больших прудов: Богиня беленькая танцевала в воздухе. Острил сосед… О грустный мой улов!
Всё, всё я уловил, последнейший в последнейшем, И призвук лир вошел в чуму труда. Прощай же, девушка, из мифа в парк пришедшая, Из сада в сон, из сна – как знать куда?
Июль 1930, Харьков

«Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах…»

Слежу тяжелый пульс в приливах и отливах, Ах нет, не бытия, но крови к голове; Слежу убожество в совете нечестивых; Слежу любовников, любящихся в траве; Слежу автомобиль, что борзо мчит кретина К заведованью мной и счастием моим; И густопсовых душ щекочет ноздри псина, И рабских очагов глаза терзает дым…
Слежу, как я тебя тихонько разлюбляю; Как старится лицо; как хочется вздремнуть; Как дворник мочится, почти прильнув к сараю… Живем мы кое-как. Живем мы как-нибудь. Слежу, слежу, слежу, как тяжелеет тело, Как сладко и легко прилечь и закоснеть, Как нечто надо мной навек отяготело; Как стал я замечать постель, одежду, снедь…
Слежу на серебре темнеющие пятна; Слежу за сменой дней, правительств и манер… Почто мне стала жизнь незрима и невнятна? Почто я не делец? Почто не инженер? И статистически сверхобъективный метод, Всю политехнику желаний, злоб и скук, Почто я так легко могу отдать за этот Пустой глоток вина и пьяный трепет рук?
Так я бреду сквозь вихрь меркуриевой прыти. У бабушки-души слипаются глаза… Дымится для меня амброзия в корыте И сердце пылкое похоже на туза. Но многомерности нещадным дуновеньем, Я верю, освежусь и я когда-нибудь; И я когда-нибудь по этим же каменьям Смогу, увидев всё, невидимым мелькнуть.
1930-1931

«Жизнь томительно пятиться…»

Александре Николаевне Рагозиной

Жизнь томительно пятиться, Вот и старость близка. Ах, какая сумятица И какая тоска!
Нет, люблю свою клеть, Не поддамся порыву я, Чтоб лунишку паршивую В небесах усмотреть…
Но, кусаясь и бегая По земным конурам, Ваше платьице пегое Повстречаю я там,
У беленой стены Не покрытой обоями, Где над нами обоими Облак тайной вины.
Дионисовы лозы Вам В невозможной весне, В свете шатком и розовом Вы привиделись мне,
Всё над теми же самыми, Молодая вельми, Над словами и драмами, Над плетьми, над клетьми.
1931, Харьков

«Как изъезжены эти пути…»

А.Н. Рагозиной
Как изъезжены эти пути Бесполезны тревоги Невкусны папиросы Утомителен серый ландшафт Оскорбительно солнце Инженерного века Кем же? Кем! Я от Вас отлучен Но напев замирает Просодией измучен Вы соседка – Вы рядом – Вы здесь Босы робкие ножки Княжны-россиянки Я хотел бы уехать от Вас В танцовальные страны В золотые Европы Я зародыш повальной мечты Заронил бы лукаво В водоем надлежащий Только нет, к Вам придут, Вас возьмут Умыкнут, изувечат, никому не покажут В криминальной, промозглой ночи Хватит лиру о камень мрачный ассенизатор На свистульке сыграют для Вас Песнь пузатых пенатов, вожделенного быта И друзья не придут поглядеть На мои франтовские Асфодели в петлице
1931, Харьков

ОТ ИОАННА

Работаю и ем. Так провожу свой день я. И сделался душе таинственно сродни Не этот злой галдеж, не эти наши дни, Но леденящий смысл Патмосского виденья.
Вокруг живут мужи, И бриты, и свежи, И девушки снуют, Неся цветы в уют.
Палящая жара, куплетец о свободе, Фокстротище сие затопчет Геликон… – Подробности письмом. Пойдемте на балкон, И скажем что-нибудь такое в нежном роде.
Взгляните на закат: Он розов и крылат, Значительно алей Подкрашенных ногтей.
Безумец Иоанн! Торчать, страшась и веря, На острове пустом. Эпический психоз. С друзьями я торчу средь разных всяких роз, И развлекаю дам, отмечен знаком зверя.
Еще денек кипит, И радио хрипит, И нежен шелк столиц Телам отроковиц.
1931, Харьков

КИНЕМАТОГРАФ