Спустя четверть века в городской библиотеке Алмазная увидела книгу Николая Гумилева, первое посмертное издание. Открыла и содрогнулась, высчитав дату его гибели: двадцать пятого августа.
А тогда, в колдовскую ночь на двадцать четвертое августа пятьдесят третьего года, ей кошкой хотелось вцепиться в рубаху, в кожу Андрея, не отпускать. До мутных кругов перед глазами жутко было думать, что уедет он скоро. И пустым мир делался, и бесполезным! И не понимала она своих чувств, смятения не понимала, и уговаривала себя, так, что умиление стало теплиться в груди: пусть отправляются, надо отправляться.
Душой Андрей и Елена были уже в пути — в пути их души были всегда, но это уже был иной путь, вместе.
Собирались они быстро, будто сбегали. Аганя чуть их не пропустила: проснулась с тревогой, выскочила из палатки — две спины в тихом последождевом зареве на берегу.
Елена и Андрей, как водится, «присели перед дорожкой».
— Удивительно. На Севере жизнь обретает иные внутренние формы, — приглушенно заговорила Елена Владимировна, — Такие понятия, как Вечность, Космос, Земля перестают быть понятиями, а становятся ощутимыми, осязаемыми. Человек явственно чувствует себя частью природы, и природа напитывает человека, делается его внутренним содержанием. Жизнь — как чудо. Как непреходящее удивление. Но возвращаешься в город, входишь в квартиру: коридор, кухня, угол дома в окне… И все это чудесное странным образом уходит. Улетучивается. И каждый раз я пытаюсь сохранить это чародейственное ощущение силы природы, которая равно живет и в тебе, но его нет, оно очень скоро источается. И лишь память удерживает то, что оно было.
— Я, наверное, думаю об этом же. Только чуть иначе, — глядел перед собой Андрей Николаевич. — Я вдруг подумал, что мой метод подходит только для меня.
— Почему?
— Я не вижу, кто бы еще мог так заниматься биографией каждого камня и определять дальность его переноса. Я хочу сказать, что у меня может не оказаться последователей.
— Зачем тебе сейчас думать о последователях?
— Ну, если уж мы призадумались о вечности, — отшутился Бобков.
Они помолчали. Но не так, как перед дорогой, а так, как если бы только пытались начать разговор.
— Я тебе должна признаться, — подняла она на него глаза. — Твой соавтор, Марк Ярушев, был моим мужем.
Некоторое время он смотрел себе в колени. Язва, видать, опять заныла, крючила его, а он старался не показывать виду. Агане хотелось подлететь и сказать, что она смогла бы заниматься этой «биографией»! Сидела бы над гляделкой день и ночь на пролет, если бы… это ему было нужно. Для него. А для себя? Или, как это говорят, для науки? Как он? Тут и думать смешно. Нелепо даже.
Два белых берестяных стаканчика он вырезал накануне и подарил Агане.
— Почему два? — спросила она.
Он улыбнулся:
— Два — всегда лучше одного.
Петлистая река
Они уплывали на белом плоту, без паруса и крестовины, которую ставил он для сушки рыбы. Перебрав, перевязав плот на якутский лад, бревнами поперек, как ребристые меха гармошки.
Два чёрных ворона кружили в вышине. Кружили, плавно спускаясь к земле.
— Плохая примета, — тихим эхом послышался голос Даши.
У Агани оборвалось сердце, хотелось заткнуть ей рот — нельзя же, нельзя накликать порчи. Да еще людям в дорогу! И хотя знала Аганя, что все это суеверия и предрассудки, но брал страх. Помнила она, как замалчивают дурные сны якуты, как не говорят о звере во время охоты, как обходят иносказанием имя врага, как даже ребенку при рождении дают одно имя, а называют другим, чтобы сбить с пути порчу, запутать сглаз.
Когда это касалось её самой, приметы были нипочём, но когда других, когда его — так лучше никаким духам не перечить. Да и то верно, беда за Андреем всю жизнь по пятам ходила.
Четыре чёрных крыла так и кружили в сознании Алмазной, словно долгие клубы копотного дыма над сгоревшей тайгой.
Ветер задул им в дорогу, порывистый, бодрящий. Уносил душу её им вдогонку.
Она с детства привыкла по осени уплывать со своим «домом» и селиться в незнакомых землях с чужими людьми. И теперь душа её отлетела, Аганя была и здесь, и там, пока неведомо для себя, делаясь Алмазной.
Здесь лагерь снимался, готовился к уходу.
— Глыбка! Глыбка тут была! Куда подевалась глыбка? — вдруг закружился вокруг себя Бернштейн, — Аганя, ты не видела глыбку?