— Дай сапку помелить, — вдруг проговорил Лёнька. Быстро так, без запинки!
Главное, не просто «дай шапку», а «померить»! Как взрослый, равный равному. В год и три месяца! После того, как боялись, что без языка останется. Сосед даже оторопел, замер с кепкой в руке. Он ведь не просто так заходил, а женихался. Мать — та подталкивала, мол, девка, не проворонь, ну, без руки, а на что она тебе, рука-то? Зато при лошади. При хозяйстве. Аганя помалкивала. Про себя подумывала: нет уж, если и решаться на что-то… Васю надо ждать. Шнурки-то те, разные, как-то и не забывались, как-то и непонятно делалось: почему они тогда так резанули?
Сосед напялил кепку Лёньке на голову, и та пришлась ему почти впору.
— «Закурили трубку мира, — громогласно и торжественно объявило радио, — табак отличный!»
И дальше пошли знакомые, родные фамилии: «Екатерина Елагина», «Юрий Хабардин». А потом целый список — руководителей экспедиции, учёных. Она с опаской, затаив дыхание, ждала, будет ли названо… И оно прозвучало, имя Андрея Бобкова.
Она поняла, что «закурили трубку мира» — это текст шифрованной радиограммы, которую после открытия нового месторождения, очень богатого ценным минералом — минералом номер один, отправила Екатерина Елагина, на деньги, которые оставляла она на почте для телеграмм любимому мужу, ждавшего весточки от неё в Москве.
Представилось, как все сидят рядком — все, все, кто встречался Агане на пути, кем стелится пироповая дорожка, геологи, горняки, обогатители — и передают друг другу большую дымящуюся трубку. Ей бы там, с краешку, примоститься.
На этот раз она не кидалась наряжаться, не ждала от людей праздника. Сидела и смотрела на маленького своего, во взрослой кепке, на мать, на соседа, сидевшего на лавке, уперевшись рукой в колено. Хотела бы она жить с ними, родными, близкими. Хотела бы оставаться. Но что-то случилось с ней, то ли нарушилось, то ли так и должно быть. Голодом засосала внутри тоска. Зазвала.
— Собирайся-ка, девонька, и езжай, — поднялась мать. — От тебя тут одна морока. Сама замаялась и нас замаяла. Мальчишка подрос, хватит титьку мамкину доить — так всю высосал! Молоко у нас есть, манку купим. Справлюсь без тебя.
— Я деньги высылать буду — сколько заработаю, столько и вышлю. Мне там они, зачем? Ты работу можешь бросить. Бросай! За Лёнькой смотри. Вам хватит! — обрадовалась Аганя.
Только сосед промолчал, так молча и вышел.
Аганя перетянула грудь вафельным полотенцем. Надела платье с глухим воротом. Чемоданчик в руки — и подалась. Завернула ещё по пути в сельсовет: попрощаться, поблагодарить председателя.
— Не будет его боле, — протянул счетовод.
— Как не будет?!
— В Райком забрали. На повышение.
Ей и вовсе сделалось легко. Вот ведь не думала ни о чем таком, а как с души ушло. Разные дороженьки.
Счетовод прокричал вдогонку:
— А ты опеть, никак, за длинным рублем?
Три круга
Всё у неё выходило не по-людски. Вновь ехала она тогда, когда добрые люди уезжали. Девчонки, незнакомые совсем, встречались на перевалочных базах, посматривали с высока — умудрёнными, познавшими жизнь людьми. Давали советы. И про пресловутое ведро без дна, и про плащ-палатку — всё для спасения шибко сладкого для комарья места. Агагня слушала, соглашалась, кивая. Им, чувствующим себя героинями, девчонкам, было невдомёк, что все эти «уроки» на её глазах и выдумывались. И что после лета останется она на зиму. Такая у неё доля: не сезонная уродилась.
— Как ты относишься к лисам, Аганя? — спросил с явным подвохом Бернштейн.
— Смотря к каким? — Ответила в том же духе Аганя. — Если в человеческом обличьи, то не очень.
— Роды тебе пошли на пользу. Рожать надо чаще! — Был неумолим Бернштейн. — К нормальным лисам. Рыжим. А впрочем, может быть, и чернобурым. Я не уточнял, у какой лисьей норы Хабардин с Елагиной кембирлитовую трубку откопали. Он же охотник, Хабардин, нору лучше собаки чует. Полез в нору — а там, понимаете ли, алмазы. Богатейшее коренное месторождение.
Смешной он был все-таки, хотя и начальник. Одно слово — цыган. Хотя люди сказывали, что он вовсе и не цыган.
— Словом, Аганя, хватит тебе по тайге ходить, — присоветовал Бернштейн. — На «Мире» будут крупную фабрику строить. Большое дело начинается. Ты у нас молодая мать. Оседай!
Это был великий ход. Весной. Шли люди. Целая армия. Были и те, кто для кого алмазоносные земли давно стали родным домом — старая гвардия. Шагали новобранцы. Шли нестройными рядами. Многие были с детьми, совсем малыми, лет до трёх. Вели скот. И пегая крупная корова вышагивала, побрякивая ботолом на шее и кивая головой с особым победным значением. Навьюченные маленькие лошади, ещё не скинувшие длинную зимнюю шерсть, и хрупкие на вид олени также шли, округлив глаза, словно исполненные пониманием важности происходящего.