— Садитесь, подвезу, — остановилась рядом иностранная машина.
В былые годы так делали все, останавливались, если по пути, подвозили. Предложи деньги, обиделись бы — никогда не брали. Теперь иначе.
— Спасибо, — удивилась Алмазная. Внучек прижался к ней в явном желании поскорее забраться в красивую машину.
Сели на заднее сидение. Радио с двух сторон, словно ладошами, шибануло по ушам. Передавали «новости».
— Что творится! — громче радио прокричал водитель. — Коммуняки были, драли. Это ж надо, у Георгадзе, бывшего Секретаря Президиума Верховного Совета — 8 килограмм одних бриллиантов нашли! Бриллиантов, не считая валюты и золотых слитков! Я когда об этом прочитал, волосы дыбом, ну, думал, воры!
Парня за рулем Алмазная не припоминала: не знала она уж их, молодых. Но он, видно, её знал.
— А теперь смотрю: да они дети в сравнении с демократами. Младенцы! Что там восемь килограммов?! Весь Гохран, считай, подломили! Понаделали совместных предприятий по огранке, и концов не найти! Накрыли только одну «Голден АДА» — они на двести миллионов страну нагрели! А у нас таких — больше сотни!
«Новое мышление», — вспомнила она передачу по телевизору. В ней старик с вислым подбородком и щетинившимися бровями сжигал партийный билет. Он долго водил огоньком зажигалки по «красным корочкам», но те покрывались копотью и никак не хотели загораться. Тогда трясущимися руками одутловатый старик вывернул билет наизнанку, и огонь покатился по гербовой бумаге. И так вдруг старик заулыбался, странно просветлел лицом, стал вертеть билетом, улавливая яркое пламя, словно готовил растопку. Бережно, оберегая руку, положил в пепельницу пылающий билет, который покорежился, превращаясь в черный сургучный сгусток. Над догорающим документом новомыслящий человек с тем же утешением дал отповедь партократии, «навсегда уходящему прошлому», где на его долю выпали гонения и борьба с системой. И только когда старик заговорил о Бобкове, талантливом учёном, идеи которого в те суровые годы он, единственный, отстаивал и пробивал, Алмазная признала в человеке на экране своего бывшего сокурсника, вечного, как выяснялось, куратора. И простила вдруг ему всё: спасибо, что помнил, что всегда, выходит, понимал, кем был Андрей Николаевич для этой земли.
— Израиль на миллиард долларов необработанных алмазов продает! А где он их, спрашивается, берет?! — Негодовал парень. — У них ведь ни карата не сами добывают! Да что Гохран! Всю страну разбазарили! Рынок у них!..
Вася ей увиделся, Коловёртнов. Недавно он дал о себе знать. Прислал письмо. Да таким еще бисерным почерком написанное, с виньеточками, будто всю жизнь где-то при конторе работал, а не землю кайлил. Вася сообщил, что стал коммунистом. В партию он вступил после августа девяносто первого года, когда распалась страна Советов. На минувшем собрании члены районной партийной ячейки единогласно избрали Василия Коловёртнова секретарём по идеологии. А на Первомай ему было доверено нести красное знамя. И Вася гордо пронёс бьющейся на ветру флаг по центральной районной улице впереди колонны демонстрантов.
— Всё на вашем горбу! — . — Я про ваше поколение, говорю! У меня, батя, тут с шестьдесят третьего. Беспартийный коммунист. За жизнь на Севере едва на квартиру заработал! Помню, в Ленинград прилетели, я в восьмом классе тогда учился! Пришли в гостиницу, а нас не селят. Я ему говорю, сунь четвертак. А он: да как же, неловко! Я у него паспорт взял, четвертак в него положил, подал в окошечко — я, пацан! — и нам тут же люкс нашёлся! Тогда на вашем горбу ехали! А сейчас — поедом сжирают всё, что вы сделали! Ведь это надо было столько понаделать — до сих пор разворовать не могут!
«Инверсия», — подумала Алмазная. Жизненная инверсия представала сном. Причём сном, приснившимся не ей. Сном чужого человека.
Чужой сон утягивал в свою тесную пустоту, где не пели птицы, не шептали деревья, не пахли цветы, не шумела река, не пылал костёр и не томилась высоким зовом душа. Мир превращался в скрученный кукишь. И даже Васе Коловёртнову, который виделся молодым, гордым и небывало сильным, не удавалось выскользнуть из этой крепко сложенной фиги. Он так и застревал меж чьих-то неведомых пальцев с высоко поднятым красным знаменем в руке.
— Останови, — тихо попросила Алмазная.
— Вы что, обиделись на что-то? — притормозил парень.