Выбрать главу

- Отчего не сказала мне, что сёстры мы? – только и могла сказать я, не нашлось других слов.

- Пётр Васильевич велели, боялись за здоровье твоё. Нельзя ведь волноваться тебе, сердечко слабое. Как бы узнала, что одной мы крови, стала бы думы думать, ночами не спать, вопросами маяться. Не нужно то.

- Да если бы я только знала,  что ты сестра моя, сердцу бы легче было! – воскликнула я, бросилась ей на шею, прижала к себе. Не помню момента счастливее я, чем тот. И увидела  я тогда, как улыбнулась она в темноте, как сверкнули её глаза непролитыми слезами.

И до того Наташу я любила, но как подругу, наперсницу. Её невозможно не любить, пусть и считала я тогда, что она мне – седьмая вода на киселе. Когда нет у тебя в мире никого родных, кроме папеньки, любой кровиночке будешь рад. А узнать, что у тебя есть сестра, что любит она тебя, бережёт, как зеницу ока, разве то не счастье? Никогда Наташа себя бедной родственницей не держала, знала она, какого роду, да только я рассмотреть не могла того! Глупая, недальновидная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Выбежала я из комнаты, как была, в рубашке одной, простоволосая, бросилась в папенькин кабинет. И почти до полуночи с ним там сидела, всё говорили мы, говорили. Журила я его по-доброму, что не рассказал мне раньше, попросила, чтоб не серчал он на Наташу, что призналась она мне. А он лишь рассмеялся:

- Да на что тут серчать, если ты, душа моя, едва не поёшь от счастья? И мне теперь дышать легче будет, и прислугу Агафья прекратит донимать. Наказал я ей тайну хранить, а она и рада стараться.

С тех пор, как признала я Наташу сестрой, изменилась её жизнь. Вроде бы ничего и не произошло, но стали её величать все по батюшке, была Наташка, а стала Наталья Петровна. Настоял тогда папенька, чтоб Наташа принялась заниматься с моей гувернанткой,  мадемуазель Жофлер (папенька наш прогрессивных взглядов),  танцам  и рисованию время уделяла. Правда, и то, и другое выходило у неё плохо,  и до сих пор Яков по секрету жалуется мне, что вести Наташу в контрадансе или менуэте – сущее наказание. Я сама танцевать люблю, ладно у меня выходит, но больше одного танца не спляшу – голова идёт кругом, сердце колотится до рези в глазах. А посмотреть на танцоров люблю, Наташа про то знает, только потому и соглашается иногда с Яковом или папенькой потанцевать.

Она совсем не глупая, нет, просто ей нравится совсем другое. Книги она любит, даже из папенькиной библиотеки иногда что-то берёт (сложные там книги есть, не для моего разума), а вот учиться не желает: французский у неё плох, вышивать возьмётся – все нитки красными станут от крови. Одно ей нравится: часто ездит Наташа к своей бабушке, бывает у неё подолгу, остаётся на ночь. Знаю, что не просто так: Степанида, чьё имя Ксенька выговаривает всегда с трепетом и придыханием, чему-то её учит. А та рада стараться, возвращается румяная, с горящими глазами, мыслями вся не здесь. Приедет по утру, бросается с порога к креслу моему, в объятия меня заключает, вся сплошь радость и сила. А от самой травами горькими пахнет, в чернилах пальцы тонкие испачканы.

Не знаю только, плохому или хорошему её Степанида учит. Но мне совсем не страшно: Наташа никогда не причинит мне зла. Я вижу, как сильно она меня любит. Знать бы только, чем я могла заслужить эту её любовь, ведь так любить невозможно. Иногда, глядя на неё, мне кажется, что я не заслужила такой сестры, я не настолько хороший человек, чтобы стоить её. Но Богу виднее, и каждый раз, приходя в церковь, я ставлю свечу и благодарю Его за Наташу. Я знаю, что если бы не она, я бы уже давно сдалась, я бы давно лежала рядом с маменькой под красивой каменной плитой, а Якоб приносил бы мне цветы (мне так хочется думать). Только она, моя сестра, дала мне волю жить, это она ходила ночью за какими-то отвратительными на вкус, горькими и терпкими травами, которые сама заваривала, не обращая внимания на то, как шепчется за её спиной, молится тихо да крестится люд, как стряпуха потом горшок святой водой обмывала да клялась, что черти в нём пляшут. А я пила те травы, не могла не пить, не хотела сестрицу обижать. И мне казалось, что и взаправду силы они мне придают, целебная та горечь. А может просто силы мне придавал Наташин лучистый взгляд, когда видела она по утрам на моих щеках румянец, когда чувствовала тепло моих рук, сжав мои ладони в своих.