Она когда появилась в доме, что зверёк лесной была. Робости не было в ней, сплошь интерес да любознательность, везде пролезет, всё вызнает. Ко мне сразу душой прикипела, папеньку чуть сторонилась поначалу, боялась. А потом стали они друзьями добрыми, папенька её даже в шахматы играть научил, подчас даже обыгрывает его Наташа.
С её появлением моя жизнь посветлела, расцвела. Боюсь представить, что бы сталось со мной, если бы папенька не забрал Наташу из лесной избушки. А что бы сталось с ней? Превратилась бы в ведьму, знахаркой бы стала, принялись бы к ней сельские да господские за порошками ходить, просить-умолять, а в спину плевать. Была бы она счастливее, чем подле меня? Не думаю.
О себе точно знаю – не было бы уже меня. Умерла бы я уже давно, схоронилась бы под камнем холодным, замолчало бы навек моё сердце. Любит меня папенька, наглядеться не может, но не живительная эта любовь. То ли дело Наташина. Кажется мне подчас, что упырь я страшный, которым бабы детушек пугают, чтоб ввечеру не ходили в лес. Чудится мне, что выпиваю я из Наташи силы, что делится она со мной ими, понимая, что нет у меня своих, еле теплится жизнь во мне. Иногда смотрю я в глаза её, а они так и светятся чувством, так и говорят мне: «Возьми сил моих жизненных, подпитайся! Хочешь – так всю кровь тебе свою до капли отдам, всю силушку. Посмотри, сколько её у меня, через край переливается, не могу удержать. На двоих хватит с лихвой, а могу и всю тебе отдать». А вот взамен дать мне нечего, только слово своё ласковое, любовь сестринскую. Нечем мне Наташу отблагодарить.
Когда я мала была, уж и не чаяли, что до отрочества дорасту. Что ни зима, так целыми днями пролёживала я с лихорадкою, сердце еле билось. Ложилась тогда Наташа рядом со мной, руками обхватывала крепко-крепко, голову мою, покрытую испариной, прижимала к груди. И становилось мне светло и легко, будто бы даже жар спадал. Удивлялся доктор Ридель, трогал мой влажный лоб, брови высоко поднимал от удивления. И только я знала, что забирала себе Наташа болезнь мою.
А потом стала она к Степаниде наезжать. Люд тому не рад был: где это видано, чтоб барышня в сельский дом к ведьме ездила? Другая бы и позабыла родство своё, жила бы жизнью господской, в доме светлом и богатом, бабку бы горемычную забросила, самое ей место в лесу. Коль сама забудешь, откуда пришла, какого роду да племени, так и другие забудут. Ан нет, гостинцы возит, за травами сама в лес ходит. А подчас кажется мне, что и слова какие-то таинственные в альбом записывает.
Зашла я как-то в комнату к ней, дверь была приотворена. Смотрю, склонилась Наташа над альбомом, брови густые свела, будто сердится, а сама споро что-то на листе пишет, пальцы от чернил потемнели. И тут увидела я, как дёрнулись её губы, шепнула она: «Пропадет там, где люди не ходят, где кони не идут…» Будто на вкус те слова попробовала, сладки ли? От того страшно мне стало, быстро бросилась я вон из комнаты. И не спрашивала о том Наташу никогда, хоть и знаю, что честно она мне ответит, ничего не утаит.
В церковь сестрица всегда охотно ездит со мной, да чует моё сердце, лишь оттого, что боится одну меня отпускать – вдруг посреди службы паду? Вижу я, что не молится сестрица, смотрит глазами пустыми на лики, отражается в них сияние свечей. А сама мыслями далеко-далеко. В лесу ли? В избе бабки Степаниды? И шевелится внутри меня страх, боюсь я её в такие минуты. А потом улыбнётся она мне, сойдёт морок, и снова передо мной моя дорогая сестра.
Папенька Наташу любит. Не так, как меня. Я знаю, что во мне он видит меня и любит меня, свою дочь Оленьку. А когда смотрит на Наташу, кажется мне подчас, что видит он перед собой другого человека. Её матушку. Рассказывала мне Ксенька, что звали её Устиньей, была она красавицей, ведьминой дочерью, заколдовала барского молодого да пригожего сына. Не верю я в то: если Наташа похожа на матушку свою, то та и впрямь была красавицей, значит, мог её папенька полюбить. Наташа красива странной красотой: брови будто бы слишком темны для её лица, рот – великоват, кожа бледна, волосы – будто листья дубовые по осени. Уж не представить её в рубахе да лаптях, тонки её черты, подходит им кружево белое, кисея воздушная. А всё равно есть в ней что-то дикое, лесное. Сколько бы не вглядывалась я в своё лицо в зеркале, нет в нём загадочных тех черт.