Когда мама умерла, Анежка полюбила и кладбища. Со временем она поняла, что если хочешь ухватить время за край тонкого, истлевшего покрывала, заглянуть в его блёклые, едва видящие глаза и послушать полузабытые, истрёпанные тысячей языков истории, нужно идти на кладбище. Почему она не поняла этого раньше и не поделилась своими наблюдениями с мамой, Анежка и понять не могла.
Мама была похоронена на Ольшанском – огромном, словно лес, местами таком же заросшем и тёмном, некрополе. Ольшанское радовало разнообразием: тут тебе и старинные склепы с готическими розетками, и викторианские ангелы, еврейские надгробия со знаком «хамса» и звёздами Давида, колумбарий, напоминающий соты, военные захоронения. Вот оно, смешение эпох и традиций, вот где можно об истории не только прочесть, но и коснуться её. Пусть она и будет воплощать собой влажный, мшистый камень.
Урна с прахом мамы стояла в семейном склепе. Петра Кресова всегда хотела быть кремированной, до обморока боялась темноты, червей, тления. Каждый раз, когда приходила в склеп в День Всех Святых с тряпкой наперевес и красным ведром, открывала двери дрожащими пальцами и, стирая пыль с табличек на стене (Мария Кресова, Томаш Крес, Луиза, Якоб…) вздрагивала, наверняка представляя, что сделало время с теми, чьи имена высечены на мраморе. Страстно обожая историю и время, чтя их плоды, она не хотела касаться ни того, ни другого.
Анежка больше всего любила именно ту часть кладбища, где был семейный склеп. Старинная, заросшая папоротником и плющом, благоухающая сыростью и листвой. Кто-то скажет, дескать, нечего на кладбище ловить кроме кошек, что тенями так и шмыгают между надгробиями, сверкают зеленоватыми глазами, да простуды. Но тот однозначно не бывал на Ольшанском кладбище.
Конечно, нравилась ей только старая часть, напоминающая декорации к фильму про вампиров. Новая, где до сих пор редко, но всё же хоронили, её пугала. Там воздух пах безысходностью, такой пронзительной, едкой, что, казалось, она способна выдавить слёзы даже из того, кто родственников здесь не имел. Решительно всё здесь – лаконичные отполированные надгробия, красные лампадки, букетики вереска и лаванды – свидетельствовало, что жизнь быстротечна и, в общем-то, бессмысленна. Сегодня ты идёшь мимо кого-то, а завтра, возможно, кто-то пройдёт мимо тебя. По тебе отплачут кем-то положенный срок (одно поколение? Два? Если очень отличишься – чуть больше) и забудут. Видеть лишний раз подтверждение своей смертности, вдыхать его, чувствовать, как оно растительной горечью оседает на губах, жжёт горло, воистину невыносимо. А вот на старой части такого нет – там лишь тишина, покой, скорбящие ангелы и торжественно-печальные Иисусы. Здесь хочется побыть лишнюю минутку, прочесть чьё-то ныне забытое имя, прошептать его, почувствовать его вкус, как чувствовали его когда-то те, кто окликал этим именем кого-то родного и любимого. Здесь принимаешь смерть как данность, она не пугает, она давно забрала всё, что имела право забрать и больше не алкала. До тебя ей пока точно дела нет.
Наверное, впечатлительным людям в старой части кладбища вообще лучше не появляться, особенно вечером. Утром некрополь полон света, будь то пасмурный день или солнечный, он проникает сквозь густые ветви, то покрытые яркой листвой, то голые, беззащитные, тянется к каждому камешку, к каждому лакированному листику плюща. Свет этот пытается согреть усыпанный бисеринами росы мрамор, иссушить росяную слезу со щеки Иисуса, поднявшего мраморную руку для благословения, испить влагу с ковра мха. Вечером же кладбище приобретает пасмурную, мрачную трагичность: тени зарождаются в трещинах на крыльях мраморных ангелов и на стенах склепов немецких князей, выползают наружу из-под кустов роз и папоротниковых разлапистых листьев. Постепенно тени сгущаются, и вот уже не разобрать готическую вязь эпитафий и имён, всё сливается в нечитаемые угловатые строки, похожие на паутину. В такие моменты хочется поскорее выйти на асфальтированную дорожку и быстрым-быстрым шагом устремиться к воротам, где сторож, наверняка привыкший и к теням, и к шорохам, читает газету, а темнота совсем не мешает ему. В такой момент начинаешь думать, а так ли прост этот сторож, и, поймав его чуть насмешливый взгляд, взмываешь по ступенькам вверх, где спасительно вопят трамваи, где улица залита желтушным светом. И даёшь себе зарок никогда больше не приходить на Ольшанское, ну его. Если только раз в год, перед Днём всех Святых, оттереть мрамор от паутины, затеплить алую лампадку. А так лучше в лес сходить или в парк. Но снова идёшь, если не на следующий день, так через неделю.