- Даже не представляешь, что подчас найти можно на той же Колбене*. И перстни с гербами находим, и медальоны памятные с гравировкой, дневники княжон с баронессами. А стоит только выйти на потомков, рассказать, что, дескать, есть у нас записульки вашей пра-пра какой-нибудь Элизы или Зофии, так ты даже не представляешь, на что они готовы, чтобы их получить. Не все, правда, многим начхать на наследие предков и прочую династическую мишуру, но тогда всегда можно обратиться к коллекционерам. Но всё же я за то, чтобы вещи и бумаги оставались в семье. Потому вот и таскаюсь с блокнотом.
Рисовала Люция из рук вон плохо, но всё же льва от коня отличить было можно. Посему наследие семей, похороненных в полутёмных, иногда замурованных, иногда вполне ухоженных склепах, было в надёжных руках. Пусть они и не слишком профессионально обращались с карандашом, но в остальном Люция своё дело знала.
Вот так однажды Люция появилась на пороге дома Анежки и, стряхнув с пальто заледеневшие капельки дождя, громогласно заявила:
- У меня для тебя подарок. Знаю, что по твоей части. Не могла пройти мимо.
И достала из сумки холстяной мешок, в котором оказалась книга. В мягкой тёмной обложке, бархат истёрся так, что первоначальный цвет можно понять с трудом – синяя ли, зелёная?
Открыв подарок и пробежавшись взглядом по пожелтевшим, хрупким страницам, Анежка поняла, чем являлась эта книга и почему Люция принесла находку ей. Это был дневник, причём, на русском языке. Чернила выцвели так сильно, что были мышино-серыми, местами написание слов было разобрать сложно, оставалось лишь догадываться. Рука определённо женская, почерк парящий, изящный. Прочесть сложно, тем более человеку, мало дел имевшему с русским курсивом, тем более, половина слов явно устарела, если только в словарях искать. Но сердце быстро-быстро забилось, сладко закололо.
- Я как увидела даты, так сразу поняла, что тебе будет интересно. Кроме дат я и не поняла ничего. Мужик безделушками какими-то торговал, смотреть не на что, дрянь одна, а вот дневник прям на уголке лотка лежал, как меня дожидался. Я открыла, кириллицу увидела и даже не торгуясь забрала. Правда, боялась, что это может быть украинский или белорусский, я восточнославянских языках не сильна, они все на один манер.
- Спасибо, - выдохнула Анежка, коснулась пальцами серой паутины, - это русский, ты не ошиблась.
Русскому Анежку научила бабушка. И не потому, что она и Петра жили во времена Советского Союза, когда русский преподавали в школе, нет. Когда девочке исполнилось пять, бабушка по секрету сказала ей, что род их ведёт линию от русских дворян. В их жилах течёт русская кровь, значит, нужно знать и русский язык. И тогда девочка стала тянуться к России, такой далёкой, незнакомой, поговаривают, что холодной.
А потому бабушка читала ей и русские сказки: «Колобка», «Теремок», «Снегурочку». На русском же языке, не смущало её, что девочка через слово понимает мягкую, певучую речь, столь мало начинённую шипящими звуками. И посему выходило, что друзей у Анежки было в два раза больше: не только чешский «Мразик», но и русский народный «Морозко», а Петрушка ей нравился даже больше Кашпарека*. Анежка втягивалась, запоминала всё больше слов, персонажей, подчас даже мыслила словно на другом языке… А потом в ход пошли русские фильмы, музыка… И Анежка всё чаще представляла себе красивую-красивую русскую дворянку, чем-то похожую на неё, голубоглазую, с толстыми косицами, которая, закутавшись в соболиные меха, едет в Прагу, спасаясь от какой-то русской напасти. Революция? Война? Анежка была слишком мала, чтобы думать о том, что вынудило её предков покинуть родину. А когда подросла и стала задаваться этим вопросом, бабушки уже не стало.
И вот теперь, сидя в ожидании, когда татуированный лысый парень в белой рубашке объявит посадку, Анежка смотрела за окно и думала, какая же она дура. Это ж надо было, тащиться за тридевять земель (или сколько там земель обычно в русских сказках?) И, главное, зачем? А всё этот дневник в синей обложке, чтоб ему (всё-таки после долгих стараний бархат удалось почистить, пусть он и почти рассыпался на нитяные волоконца). К тому же Анежку волновал и этический момент. Она никогда не вела дневника, справедливо считала, что все записи, что ведутся в нём, могут быть прочитаны лишь с одобрения обладателя дневника. Если автор уже умер – тогда записи переходят, в качестве наследства, его потомкам. И только они должны знать о чувствах и мыслях того, кто с ними одной крови, а вот чужим, пришлым, о том ведать не следует.