— Ох.
— Да уж. Как чую опасность, всегда перекидываюсь, само выходит, — Ригель вздохнул и открыл глаза. — Так-то бы просто намяли бока и отпустили, а тут — оборотень.
— И что было?
— Стали меня убивать, — просто ответил Ригель. — А никак, Лис живучий оказался. Позвали ведуна, он присоветовал серебром, да кто ж отдаст своё серебро, чтобы клинок отлить для нечисти? Думали, что вернее: голову отрезать да отдельно от тулова зарыть или живьём сжечь? Пока рядили, я из верёвок вывернулся и утёк, — он помолчал. — Далеко бы не ушёл, да Нерядь-матушка выручила. Прыгнул в воду, она на заливные луга и вынесла. Там отлежался помаленьку. Лис, он знает, какие травки жевать надо. И заживает на мне хорошо, ты помнишь.
Ригель лежал, опираясь затылком на подоконник, подставив лицо солнцу. Почему-то он не щурился, свет отражался в тёмных зрачках расплавленным золотом. А Кром смотрел на него и видел Лиса, ползущего из воды: как он цепляется за влажную землю, втаскивая на пологий берег израненное тело, как бессильно утыкается мордой в траву и стонет совсем по-человечьи. Словно воочию он увидел порванное ухо, сочащиеся кровью раны, проплешины на шкуре в тех местах, где клоки шерсти были вырваны с мясом. И в памяти всплыли собственные слова: «В мире много дурного…» Но почему же, светлые боги, столько выпадает на долю иных людей? За что вы наказали десятилетнего мальчишку? И за что продолжаете наказывать? Ригель, будто угадав его мысли, скосил глаза и лукаво сказал:
— Вот тогда-то, видать, меня от девок и отвадило, как думаешь?
Он пихнул его локтем в бок, приглашая посмеяться шутке. Однако Кром не стал смеяться. Вместо этого придвинулся вплотную, наклонился и взял его лицо в ладони.
Ригель изумленно распахнул глаза. Ласки промеж ними случались только ночью, и Кром никогда не начинал первым, только отвечал. Ригель попытался заговорить, но тот уже поймал его губы, даря горячий, напитанный весенним солнцем поцелуй. Кром сжимал своего Лиса в объятии, крепком, но бережном, и ему было неважно, день сейчас или ночь, и не было дела до правды или кривды богов. Хотелось лишь гладить смуглую кожу, пытаясь стереть отметины шрамов, прижаться губами к выступающему уголку сломанной когда-то и неправильно сросшейся ключицы. Ригель дрожал в его руках и стискивал зубы, словно боялся, что любой звук спугнёт, разрушит это солнечное ведовство; но Кром добился от него желанных тихих стонов — когда накрыл собой и взял так осторожно и медленно, как только мог.
Потом они молча лежали на лавке, и солнце ласково стирало испарину с их тел. За окном заливалась горластая птаха, закликала весну. По всей земле неслась её песнь о том, что ещё одна зима без остатка растворилась в ликующей живе(2).
* * *
С того дня Ригель зачудил. Он то молчал как рыба, то болтал без умолку; то набрасывался на Крома с мелочными придирками, то ластился, точно соскучившийся кот. Кром терпеливо сносил всё. Ему и самому было неспокойно. Тёплый ветер приносил запахи молодых трав и цветов, напоминая, что в лесу уже просохло, можно отправляться в путь. Ночами снилась родная изба — брошенная, с заколоченными окнами, и утром Кром бывал особенно мрачен. А Ригель тогда просто сидел и следил, как он хозяйничает, и невозможно было прочесть по его лицу, о чём он думает.
Как-то Кром проснулся от зябкого сквозняка и непривычных звуков. Он поднялся и заморгал, не веря своим глазам: Ригель стоял в луже мыльной воды — он так убирался, и пел. Когда-то ему явно прошёлся по ушам медведь, песню было не узнать. Но Ригеля это не смущало, он размахивал тряпкой и знай себе горланил:
[i]Как по речке, реченьке глубокой
Лодочка плывёт…[/i]
Дверь была распахнута, по избе гулял шаловливый ветерок. Кром усмехнулся и тоже затянул толстым неверным голосом:
[i]А на берегу, берегу высоком
Девица поёт…[/i]
По мнению Крома, любой песенник их бы задушил за такое глумление над «Лодочкой». Но они продолжали орать — кто в лес, кто по дрова. В конце взвыли так, что Кром упал на подушки и зашёлся от хохота.
— Чего ржёшь, мерин беловолосый? — неласково спросил Ригель. — Али овса не насыпали?
— Кто мерин, я?! — возмутился Кром и, увернувшись от мокрой тряпки, затащил его за полог.
После всего Ригель опёрся острым подбородком ему на грудь и долго смотрел в лицо. Наконец спросил:
— Уйти нацелился?
Кром промолчал. И так было ясно, что дольше он оставаться не мог. В Полесье ждал дом, дела, люди. Ждала прежняя жизнь, размеренная и привычная, жизнь, которую он вёл двадцать пять лет. Ригель вздохнул и спрыгнул с кровати.
— Я сейчас убегу, могу задержаться. Дождёшься?