Милли с горечью подумала, что действительно выдала себя, когда он заключал ее в свои объятия, но у нее хватило ума не сказать об этом вслух. Она рывком отодвинулась и отступила на шаг. Так ей было легче.
– Ты выдумываешь. Рональд покачал головой.
– Нет, не выдумываю. Теперь ты снова стала холодна и сдержанна, но периодически сбрасываешь свои доспехи и тогда горишь ярким пламенем, как вот эта свеча.
В полном изумлении Милли отпрянула еще дальше, кашлянула и неестественно громким голосом сказала:
– Это просто смешно!
– Неужели?
– Да, смешно, – с жаром повторила она. – И похоже на сцену из плохого фильма. В жизни не слышала подобных глупостей. Ты вообще не разбираешься в классической музыке. О ней нельзя судить так же, как о рок-н-ролле или даже джазе. Она не бывает спонтанной и эмоциональной. Классические произведения создают, как памятники архитектуры. Я не придумываю музыку во время исполнения.
– Ерунда, – заметил Рональд.
– Что?!
Он с готовностью повторил еще раз:
– Ерунда. Или ты хочешь сказать, что манера исполнения никогда не меняется?
– Ну, в определенной степени, конечно, меняется.
Несмотря на эту незначительную уступку, он продолжал настаивать:
– Значит, я только что слушал именно тебя, а другой человек исполнил бы это иначе.
– Конечно, – согласилась Милли. – Но это не означает, что те чувства, которые ты уловил, вернее, подумал, что уловил, – поправилась она, – были моими.
На какое-то мгновение их глаза встретились, и Рональд раздраженно втянул воздух и запустил руку в свои волнистые волосы.
– Ты, – наконец произнес он, – абсолютно не разбираешься в человеческих эмоциях, но играешь, как ангел. Ладно, черт побери, пойдем поедим, пока я окончательно не забыл о своих добрых намерениях.
За ужином он пребывал в странном, тяжелом настроении. Уловив это, Милли почувствовала, как напряглись и ее нервы. А в результате вернулась присущая ей неуклюжесть. К ее полному смущению, она разбила тарелку, уронила два столовых прибора и рассыпала мандарины, горкой лежащие на деревянном блюде. С пунцовым от стыда лицом она нагнулась, чтобы подобрать их.
– Оставь их, – резко сказал Рональд и испытующе посмотрел на нее. – У тебя снова болит запястье?
От удивления Милли замерла. Она почти не ощущала, как болит рука.
– Немного.
– Да не сиди ты с таким трагическим видом.
Подумаешь, тарелку разбила, – сухо заметил Рональд. Облокотившись о стол, он смотрел ей прямо в лицо. – Почему ты так напряжена?
– Вовсе я не напряжена, – пробормотала Милли, нервно комкая салфетку, чтобы не смотреть ему в глаза.
– Тогда положи салфетку на место. Он взял отставленный ею бокал и, налив в него вина, подвинул через стол к ней.
– Тебе нужно немного выпить. Давай, вино не отравлено, а я уж не допущу, чтобы ты снова напилась, потому что не уверен, – добавил он тихо, – что смогу держать себя в руках.
Вспыхнув от смущения, Милли взяла бокал. У нее так дрожали руки, что немного вина тут же пролилось на рукав белой блузки. Она чуть было не заплакала от досады.
Рональд протянул руку к серебряной солонке и, не спрашивая разрешения, щедро посыпал солью малиновое пятно. Милли с деланным вниманием смотрела, как белые крупинки постепенно темнеют, впитывая вино.
– Подожди, пока соль все впитает. Затем опустишь блузку в холодную воду. Для этого тебе, конечно, придется ее снять, – добавил он сухо. Ее глаза взметнулись к его лицу. – И тогда я уж точно не смогу справиться с собой…
Милли резко вскочила, опрокинув стул, и зажала уши.
– Перестань! – закричала она. Он встал. Милли попятилась. – Не приближайся ко мне, – напряженным шепотом проговорила она.
Брови Рональда поползли вверх.
– Насколько я понимаю, тебе больше не хочется играть для меня. В таком случае я сделаю то, что обещал.
Милли непонимающе взглянула на него. Он улыбнулся ей своей неотразимой улыбкой.
– Иди переоденься и замочи в холодной воде блузку. А потом я научу тебя танцевать, – сказал он и, отвернувшись, бросил через плечо:
– Даю тебе пять минут.
Милли ринулась в свою комнату и, сорвав с себя блузку, опустила ее под струю холодной воды в раковине. Потом она лихорадочно натянула старую хлопковую юбку с резинкой на талии и футболку.
Рональд ждал ее в зале. Канделябры с зажженными свечами были теперь расставлены по всей комнате. Милли замешкалась в дверях.
– Сейчас здесь все выглядит иначе, – неловко заметила она.
Он легко вскочил на ноги.
– Конечно. Ведь это уже не концертный зал, а танцплощадка, не так ли? Подойди сюда.
Осторожно, словно канатоходец по туго натянутому канату, Милли пересекла зал. Она надела свои любимые балетные тапочки с тряпичными подошвами. Рональд взглянул ей на ноги.
– Сейчас же сними их, – сказал он. Милли была поражена.
– Почему?!
Он ухмыльнулся.
– Они скользкие. А ты сейчас в таком состоянии, что вполне способна сломать ногу. Если не свою, то мою.
Это предположение было недалеко от истины, и Милли без возражений сняла свои тапочки, но все же одарила его не очень-то любезным взглядом. Хмыкнув, он нажал кнопку магнитофона. Мощная мелодия в ритме рока заполнила всю комнату. Милли вздрогнула от неожиданности.
– Ты привез это с собой?
– Нет, – с иронией сказал Рональд. – Да нет же. Эта кассета была здесь. Я еще раньше заметил ее. Добрый старый Пит, очевидно, не так консервативен, как ты.
Милли поняла, что задела его за живое.
– Извини. Просто я никогда не слышала ничего подобного, – сказала она.
В ответ он лишь пожал плечами и подошел к ней вплотную.
– Ну, а теперь вот что. Скажи мне, пожалуйста, когда ты танцевала в последний раз? Милли напрягла память.
– Это было в школе, на уроке танцев. Его лицо было по-прежнему непроницаемым, но Милли почувствовала, что он снова рассердился.
– Живя в такой семье, как твоя, ты наверняка должна была все же посещать какие-то танцевальные вечера, благотворительные балы и тому подобное. Что, ты вообще не танцуешь?
– Я уже говорила тебе – нет! – Ее подбородок слегка дернулся. Она вспомнила свою мать, мечтательно плывущую по залу в объятиях молодого итальянского тенора. Его руки лежали на ее талии, а их губы едва не соприкасались. Милли не хотелось, чтобы кто-то, даже Шон, вот так держал ее в своих объятиях.., до сих пор.
Это открытие настолько поразило ее, что она не сдержалась и заявила:
– Для меня тогда существовал только один мужчина. На балах, которые я посещала, его никогда не было рядом, а мне не хотелось вступать в какие-то, пусть даже мимолетные, отношения с кем-то другим, кого, как я знала, никогда не смогу полюбить. Поэтому я вообще избегала подобных мероприятий.
Она старалась говорить как можно менее эмоционально, но в ее голосе все же прозвучала боль.
Рональд задумчиво посмотрел на нее.
– Так значит, ты – однолюбка? И не унаследовала от матери склонность к приключениям?..
Милли вздрогнула. В его словах было нечто большее, чем просто крупица истины, и это не понравилось ей. Какое он имеет право лезть ей в душу?!
– Ну, если тебе хочется представить это именно так… – Она постаралась, чтобы ее голос звучал холодно и равнодушно.
– Дорогая, – мягко сказал он, – пойми меня правильно. Большинство женщин к двадцати пяти годам уже кое-что испытали в жизни, но ты, похоже, не из их числа. Мне необходимо понять почему.
– Почему? – со злостью переспросила она. – А какое это имеет к тебе отношение?! Его взгляд был полон иронии.
– Ты и в самом деле не понимаешь?
– Иначе не спрашивала бы.
Рональд положил руки ей на плечи, как показалось Милли – ласково, но на лице его невозможно было прочитать ничего, кроме спокойного беспристрастия.