Киваю неуверенно: сейчас не хочется никого видеть. Я даже знаю, кто пришел. Подозреваю. Меня сковывает ледяным страхом и липкая холодная капля сбегает под ворот рубашки. Смахиваю остатки слез, теперь они не кажутся мне горячими, а наоборот — льдинками, колючими и острыми, как стекло. Остается надежда, что это родные пришли, а не мой личный враг.
Девушка еще какое-то время суетится около меня. Подтягивает к кровати подставку с капельницей, неприятно шаркая обувью. Хмурюсь, от эмоций стягивает кожу на лице.
Натыкаюсь пальцами на широкий пластырь на щеке. Изучая, веду рукой по лицу и ловлю еще один на лбу. Что это? Тяну себя за волосы: сбились, грязные и скомканные, похожи на затасканный коврик у порога. Медный цвет потускнел и больше напоминает обмазанные кровью нитки для вязания.
— Есть зеркало? — умоляюще гляжу на медсестру.
Она щелкает пальцем по стеклу пузатой бутылки и, прокалывая горлышко, устанавливает ее верх тормашками. Вот что блестело у нее в руке: игла.
Девушка мотает головой.
— Не стоит. Не советую.
— Что там? — прощупываю бугорки на коже, нос, губы. Все на месте, но словно другое. Я — не я.
— Заживет, но сейчас лучше не смотреть. Отеки и все такое. Ты и так на взводе. Сейчас капельницу поставим, часок полежишь, успокоишься, тогда — пожалуйста, смотри. А то мне на дежурстве не хватает только истерик. И так чуть ли не взвод отправили в морг.
Меня передергивает от ее прямоты, но я благодарна за искренность.
— Не нужно лекарства… — шепчу я. Коробит сам запах больницы, а думать о том, что по венам потечет непонятное вещество — это вообще нонсенс. — Я хочу видеть врача, узнать, что мне приписали.
— Как это? — девушка склоняется надо мной и осторожно прощупывает вену на внутренней стороне локтя. Затем отпускает меня. — Ладно. Через час Зуев обещал зайти, тогда и поставлю. Ты пока поговори со следователем.
— С кем? — вырывается у меня непроизвольно. Брови удивленно ползут на лоб, стягивая швы.
— Сейчас увидишь. Все, я пока ушла. Если что — зови. Я в коридоре — услышу. Больница переполнена, прости, что тебя положили в этой каморке. Палат свободных совсем нет. Врачи на операции, так что на посту только я. Кстати, меня Лизой зовут.
Девушка исчезает за дверью, вильнув вороньим хвостом, и еще какое-то время я слышу ее шаги: мелкие и ритмичные, напоминающие чечетку.
Долго смотрю под дверь. Солнце из коридора веером лучей заползает в палату. Или каморку. Да: повезло так повезло.
Меня вдруг подкидывает от острого осознания.
Я не успела на кастинг! Столько готовилась, и все в тартарары. И это ужасней, чем сама авария и гибель людей. Да, я — эгоистка. И танцы для меня — все.
Отодвигаю горловину и смотрю под одежду. Ребра перебинтованы, грудь в синяках и кровоподтеках. Нет-нет-нет! Это не может сломать меня, я все равно буду танцевать! Хоть все ноги переломайте — все равно буду! Буду ползать на карачках, но пуанты не брошу. Ни за что!
Сцепляю зубы и мычу от злости на себя, за то, что, как всегда, не уследила за временем. Отвратительная привычка. Боже, что я сделала не так? За что такое наказание? Не за опоздания ведь? Но для себя решаю, что это было последнее мое опоздание.
Откидываю одеяло и осматриваю ноги: куча ссадин, царапин и синяков, но с виду целые. Прощупываю колени: даже не больно. Фух! Отлегло. Валюсь на подушку, морщась от прострелов под грудью.
Слышу приближающиеся шаги. Укрываюсь, подтягивая одеяло чуть ли не на подбородок. Страшно.
Свет на полу преломляется, затем дверь медленно выступает вперед.
Не дышу. Стук сердца врывается в виски гонгом. Только не он! Только не он!
В комнату заходит седовласый мужчина. Одет просто: классические брюки кирпичного цвета и светлая рубашка с закатанными рукавами. Жара продолжается. Это здесь холодно, как в могиле, а на улице — лето в самом разгаре.
Я облегченно выдыхаю. Не он.
— Виктория Крылова?
Не хочу отвечать, но киваю. Что ему нужно?
Мужчина проходит вперед, отстукивая каблуками по полу ровный штрих: раз-два, раз-два — марш. Перебрасывает из руки в руку кожаную папку.
— Меня зовут Пестов Николай Владимирович. Я расследую, — он запинается, приседает на приготовленный Лизой стул и раскрывает бумаги, — аварию на проспекте Мира.
Смотрю на него и понимаю, что сейчас прозвучат те самые вопросы, от которых не убежать. Стынет кровь в жилах. Сглатываю горечь, будто отвар полыни. Лучше бы позволила медсестре вколоть прозрачную гадость. Может, не так болело бы в груди, может, все это воспринималось бы легче? Каморка, и без того маленькая, сдавливает меня: сужается, и, кажется, стены кренятся и готовы рухнуть. Сжимаюсь еще больше. Резь ползет по ладоням, и я не сразу понимаю, что проколола ногтями тонкую кожу.