— Мне надо идти, — обычно говорила Мев, делая один за одним маленькие шаги назад.
— О, великая, да расцветает камень под твоими ногами, — отвечал Катасах прощаясь, и сделав хитрый маневр, оказывался ровно на том месте, куда ступала её нога в маленьком сапожке.
Всякий раз Мев очень терялась и не понимала, как это так смогла отдавить босую ногу целителя, и извинялась, но Катасах брал её за плечи и не давал сходить с его стопы на землю.
— Нелюдимая Мев, видишь как выходит — куда бы ты ни ступила — везде глупый Катасах, — он с самым серьезным видом высчитывал пропорции окружавших их полян, выводя своего рода доказательства, что он, Катасах, суть почва под её мудрыми ногами, и пока Мев следила за путаной нитью его рассуждений, обнимал и тихонько прижимал к себе. Спустя долгие минуты Мев наконец замечала уловку, поднимала к нему острый подбородок и наблюдала как двигаются его губы и меняется мимика, пока он вдохновенно говорит чепуху, и, словно змея на солнцепеке, грелась в радуге сердечной теплоты, которую он дарил.
На Катасаха смотрели многие женщины — и островитянки, и renaigse¹. Ему были хорошо знакомы эти взгляды: страстные, оценивающие, игривые, зовущие, обещающие, благодарные. И только Мев смотрела на него с восхищением и восторгом, только она вдохновляла его на новые глупости и рискованные открытия, на которые как мальчишка был готов целитель, лишь бы она не сводила с него сияющих зелёных глаз.
Он подкрадывался сзади, и его танцующие натруженные руки пробегали по белой коже, по шее, вдоль встающей дыбом линии роста волос, гладили скулы и опущенные веки, и Мев вытягивалась в струну, ожидая его прикосновений, затаиваясь в страхе, что он вот-вот может прекратить их.
Катасах читал Мев, как древний камень святилищ, испещренный священными знаками и остатками подношений. Во время церемоний Мев вела их души, после — их тела вёл Катасах. Он ценил её внутреннюю силу и знания, но боготворил — её саму. Робкую, неловко и невпопад отвечающую на вопросы, внезапно смеющуюся или застывшую в оцепенении перед важным видением. Насколько целитель был увлечен силой самой жизни и её энергией, настолько же Мев была погружена в материи боли, смерти и ужаса. Погружена, но не тонула, а играла и раскрывалась, словно юркий левольг. Он клал тёмную ладонь ей на живот, в то время как другая прижимала её бедра к своим, и Мев льнула к нему, обвивая руками, скрываясь от всего мира за его широкими плечами, унося на себе в чащу его запах. Она была его пучиной, в которой отдыхало его солнце. Катасах улыбался, не открывая глаз, когда Мев клала голову ему на грудь и заводила беседы с его сердцем, как если бы сам Катасах был где-то далеко и не мог их слышать.
— Скажи ему, что Мев боится переполнить собой его большое сердце, — она умолкала, слушая возражения весёлого ритма, — ещё скажи ему, что Мев боится ослепнуть, ибо в Катасахе слишком много солнца.
— Пусть не боится, — ворчал Катасах, целуя её в макушку, — хранительница мудрости храбрее любого, кого знает Катасах.
Ему на лицо шлепалась её белая ладонь, нащупывая рот и сильно сжимая губы.
— Скажи ему, это только твой с Мев разговор, зачем он слушает нас!
Тогда его руки вдруг хватали её бока и коварно щекотали рёбра, и сердитый шепот Мев сменялся визгом и хохотом…
Но его ждали пациенты и вызовы, её — звери и бездны, и нужно было расходиться на долгие две луны…
Больше не было ИХ Праздников. Были строго регламентированные церемонии, по итогам которых Катасах получал силы, необходимые для поддержания своего статуса Меча, и идущие на питание его целительского искусства. Были рутинные распределения токов Силы на остров, но исчезли вдохновенные прорывы, глубинные погружения в озёра небытия за новым Знанием.
Были те же встречи по сложным хворям или редким способам лечения, но Катасах быстро учился, и необходимость видеться сводилась на нет. Мев было нечего передать ему. Целителю было нечего взять у неё.
Мев так же безалаберно продолжала посещать заседания Совета, и проводила их в основном во сне, там же, на циновках возле Наивысочайшего и Катасаха. Ей не было дела до обсуждений, она просто исполняла заключённые с Винбарром договорённости.
***
Тогда же Катасах начал засматриваться на Керу. Он видел как холодно и раздраженно относится к ней Винбарр, и не раз пытался вмешаться, напоминая о долге Винбарра перед ней, как перед его minundhanem². Каждый раз Винбарр зло чеканил, что это не его, Катасаха, дело. Пока наконец он сам вызвал его на одну из редких бесед по душам и оправдался.
Жрецы сидели на болоте близ Ведвилви и пили беленную брагу. Где-то вдалеке играли Хранители, и их рёв тонул в тяжёлом воздухе. У ног целителя лежала сумка с комьями целебных жёлтых камней и кореньев, собранных по дороге. Винбарр щурился и вглядывался в дымку, и только Катасах знал, как сильно он тоскует по будущему.
— Она непроходима, как горная тропа после схода сели. И да, её разум столь же забит крошкой и суглинком, если ты понимаешь аналогию, брат мой, — Винбарр сёрпал брагу и гонял её языком во рту.
— По-моему, ты слишком суров с ней, — Катасах нащупал пару кособоких грибов и всё-таки решил закусить. Брага была крепкой и щипала язык, — ради тебя Кера пожертвовала личной судьбой, заменив её заботой о твоём пути.
— Кера сама так решила. Я не просил её ни о чём таком. Лучше скажи, откуда у тебя эта ядрёная жидкость, у меня аж глаза щиплет.
— Думал ты вспомнишь, — Катасах хитро улыбнулся, — это ж Данкас ставит для обработки ран.
— Ну да, ну да, проказник Данкас, — Винбарр сладко улыбнулся.
— Брат мой, Кера достойна большего. Дай ей мужчину, в котором она так нуждается, — целитель опустил голову и нагнулся, выискивая дряблые шляпки в жухлой траве.
Винбарр наконец дал себе волю. Он вскочил и начал размашисто ходить взад-вперёд.
-…а не злого хозяина, — добавил Катасах, следя за его угловатыми движениями, — ты ведь нуждаешься в счастье, как никто.
— Я нуждаюсь в исполненном долге перед своей землёй! — Винбарр тоскливо повернулся в сторону Хранителей вдалеке, — вот ОНИ! — мне не нужна для счастья женщина! И мужчина! и никто! И Кере это известно с самого начала, и Кера согласна с моим выбором, понимаешь? Или что, на твой взгляд, лучше было бы окружить её ласками и нежностями, как хочет каждая двуногая самка, чтобы потом однажды взять и навсегда уйти и навсегда забыть? Так будет для Керы лучше, да, Катасах? — он стоял перед ним носом к носу, уперев ладони в колени и покачиваясь.
— Наивысочайший, ты загородил целителю обзор, — Катасах хрюкнул, — я тебя сейчас поцелую, если не уберешь свои эти рога и всё остальное.
— Не поцелуешь, — Винбарр закатил глаза и отвернулся, — брат мой, а ведь я пытался говорить с ней.
— Разве?
— Дважды или трижды. Или четырежды. Или я когда там наконец махнул рукой. Она только смотрит и моргает. Она ни шиша не понимает и не чувствует. Она смотрит и, что б ей камни варить, моргает. Думаешь, мне бы не хотелось подругу, которая говорит со мной на одном языке? — Катасаху показалось, Наивысочайший вот-вот заплачет.
— На, закуси.
— Знаешь, как хочется, чтобы став Хранителем, я бы просто дожидался её. Чтобы однажды она так же пришла в святилище вслед за мной, и положила свои семена на алтари, ради своей земли, ради своего народа, ради своего короля, чтобы мы стояли на страже Тир-Фради вместе. Вместе, Катасах. Вместе!