ни
че
го
…
Узилище перестало давить теснотой.
Если бы у него была голова, она бы кружилась. Винбарр пьяно улыбнулся и вдохнул несуществующей грудью. Он ощущал одно только Блаженство. Блаженство было вне позволений, вне всего, что разделяло его измученный разум, блаженство разорвало его жажду свободы, и она внезапно потеряла своё значение, став парадоксальной препоной, скрывая от него тёмные неведомые горизонты.
Dob anem shadi словно агонизировал. Мёртвый король склонил набок рогатую — о, ему пока хотелось думать о себе как о живом! — голову и вслушался.
Нет-нет. То не было агонией в полном смысле. То были границы, чёткие, яркие, привнесённые извне чьей-то чистой волей, настолько чистой, что она обогащала его Блаженство. Границы бережно, но неотвратимо, сжимали, собирали dob anem shadi, спрессовывали его в точку, отнимая у него всё напряжение, мягко глушили сопротивление чёрного естества. Винбарр беззлобно улыбнулся. Чёрный злобный мучитель полностью потерял для него важность. Его внимание обратилось к источнику, распространявшему нежные и твёрдые, как тугие бутоны, границы.
Renaigse³ и on ol menawi⁴ и точка невыносимого напряжения между ними. Ох уж эти minundhanem5. Таинство меж двумя таковым и должно оставаться.
Внимание рассеялось. Окружающий мир так огромен и так узок, что вся жизнь человеческого ума способна его постичь. Тогда что уж говорить об уме — нечеловеческом?
Блаженство самой жизни переполняло, и Мёртвый король уже видел, как все здешние существа выпивают его дух и живут, и полнятся, и плодоносят, и расцветают новыми красками, разлетаются птичьими стаями, оживляют воздух… ещё никогда он не был так счастлив, так самодостаточен.
Винбарр превратился в звук, похожий на радостный крик. В воздухе было свежо и прохладно. В дымке тёмного дня словно начало светать.
Он с этой минуты стал другим.
«Ответь, старый Винбарр, — думал он, — может ли полная свобода становиться чем-то большим. Настолько большим, что с ней начинают бороться?»
Вот только внутренней трагедии больше не было. Она была, но словно в другом месте, куда более далеком, чем его захлёбывающееся радостью живое сердце.
Ничего такого, что можно было бы выразить в словах, внутри не было.
Он ощутил единение с миром, и ничто больше не могло нанести ему вреда. Любовь победила, любовь на осколках свободы, и теперь он смотрел вокруг очень чисто и очень просто.
Но всё равно остались вопросы и мысли. А главное, остались вопросы. И Винбарр знал, кто бы ему ответил, не говоря
ни
че
го
…
========== 20. Страх и Катасах ==========
Комментарий к 20. Страх и Катасах
Трек: Aghast - Sacrifice
¹ Minundhanem — наречённая/-ый возлюбленная/-ый, священный союз
² Dob anem shadi - чёрная тень души
³ On ol menawí - связанный с Тысячеликим богом
Тусклое солнце коснулось поредевшей линии горизонта. К тишине и негромкому завыванию ветра в сухих ветвях никак не удавалось привыкнуть.
Силуэт Катасаха возвышался над рядами косых грядок, убегающих куда-то вслед за солнцем. Шлем лежал неподалеку, и казалось, был так же встревожен как и хозяин. Если бы у целителя было сердце, его бы щемило страшное, страшное предчувствие.
Когда-то печальные, а теперь горящие нетерпением и энергией протеста против угасания, сощуренные жёлтые глаза по привычке бегло осматривали верхушки деревьев. Корявые поломанные ветви словно царапали дряблое брюхо неба с бесплодными тучами.
Катасах вздохнул, потёр кулаком нос и поёжился. В груди наливалась вязкая глухая тяжесть. Ему хотелось вывернуться наизнанку, выплюнуть, выкашлять противное беспокойство, чтобы его тихий яд удобрил слабую землю, и перестал отравлять Призрачного Вождя.
С приходом темноты, в наступившем безмолвии на делянку пришли Люди Тени. Они молча поприветствовали целителя, и тот привычно собрался, чтобы уходить: ему совсем не хотелось знать, чем именно земляки будут удобрять короткие тонкие стрелки молодых слабых побегов.
Он надел шлем и побрёл в сторону Фрасонегада, заложив за спину большие руки. Внимательный взгляд жёлтых глаз шарил под ногами в надежде либо отыскать признаки жизни, либо причины нарастающей тревоги. Наверняка Мев могла бы сейчас что-то подсказать. Но зачем было беспокоить minundhanem¹, раздираемую требами и живых, и мёртвых? Целитель медленно шёл и улыбался, видя внутренним взором, как ему улыбаются в ответ красивые тёмные губы.
Интересно, как идут дела у Анны, думал он, сердито глядя на плотную дымку над головой, скрывающую звёзды и ночные светила. С момента их недавней встречи прошло некоторое время, которое можно было измерить разве что количеством саженцев или распаханных делянок. Он не мог понять только одного — почему Анна больше не видна перед его внутренним зрением. Хотя в этом тенлановом новом мире всё пошло сраниной, чему было удивляться.
Он ускорил шаг, вспоминая что надо бы забрать у Нанчина очередной подарок для неживой Мев, — изящные серьги с чёрными камнями, — Катасаху было совершенно необходимо разделить со всем миром красоту своей minundhanem. Константин наверное тоже однажды будет делиться с миром лучами своего счастья. Обязательно будет.
Катасах улыбался своим мыслям.
Он так и не смог найти дорогу к молодому человеку ещё раз, и оставалось только догадываться, как он там, и чего ещё можно было ожидать от dob anem shadi².
Внезапно целителя согнуло пополам от боли, и не выдержав инерции движения, он запнулся и упал.
Перебирая вереницу образов перед глазами, он внимательно слушал, и невольно вздрогнул. Константин наконец появился, но состоял он из одного глухого и слепого отчаяния и красно-белых пятен боли. Катасах подскочил и понёсся навстречу источнику страдания. Тревога вошла в союз с отчаянием и сковала рассудок, поднимая из глубин его духа липкий и надолго забытый страх.
Почти отвыкнув от бесплотного бытия, целитель чуть не забыл о возможностях бестелесности. Ему пришлось несколько раз брать себя в руки, чтобы унять стучащий звон напряжения в висках и остановить паникующее сознание. Думая о Константине, каким бы он ни был, целитель нёсся в темноте, не разбирая дороги, снопами искр разбиваясь о тронутые тленом стволы.
— Константин, ну же, мой мальчик. Я уже близко. Ты только держись. Уже хорошо, что теперь он вернулся в поле зрения, — значит ещё жив. Значит ещё способен чувствовать. Значит ещё не всё потеряно, — уговаривал себя Катасах, обмирая от ужасного предчувствия, которое всё росло и начинало парализовывать волю.
Когда отчаяние стало абсолютным, и слышать собственные мысли перестало быть возможным, он остановился и осмотрелся. Темнота заливала холмы вязкой непроницаемой серостью. Хлопья хрупкого растительного тлена мерно покачивались в воздухе, засоряя обзор. Зрение никак не выделяло присутствие Константина. Катасах вслушался. Среди молчания мёртвой природы раздавалось знакомое сердцебиение. Он поспешил туда.
Если бы у него были привычные живому обоняние и дыхание, их оглушил бы запах свежей душистой крови. Кровотечения всегда сопровождали движение жизни, в сторону ли рождения, в сторону ли смерти, — свежая чистая кровь была душой самой жизни.
Сейчас она была разбойником, бессовестно вынимающим жизнь из тела.