Они ведут к радости, к желанию – новому, волнующему. Они ловят взгляды, которые говорят все о безмерном голоде женщин, о насущности тел. Они показывают руки, прикуривающие сигарету со смущающей чувственностью, почти отчаянием, и кожи соприкасаются, наэлектризованные, разлакомившиеся, ненасытные, и раскрываются объятия, и устремляются тела, ныряют, выныривают, счастливые, изнуренные порой.
Они скользят по губам, придавленным помадой, укусам, улыбкам, смеху, мощному, как мужские плечи, по всей этой жизни, шумной и показушной, в грохоте, где приборы звенят о фарфор тарелок, кувшинчики из толстого стекла стучат о столы, а фоном звучат нотки электрического бильярда, напоминающие сердечную аритмию, или музыкальный автомат – Харрикейн Смит[3], Билли Пол или «Лед Зеппелин» и Филипп Сард.
Вот там-то, в декорациях, похожих на фильм Соте, в залпе пивной в час обеда, в звоне посуды, гомоне разговоров, рухнула моя жизнь.
Там я увидела этого мужчину.
Никто, даже люди, которые нас знали, никто не мог бы тогда предугадать, что я бесповоротно изменю ход его жизни, как никто не предсказал бы, что он круто повернет мою.
Лицо мужчины, который не знает, что женщина на него смотрит, почти ест глазами, порой бывает поразительно.
Он тогда не в жанре, не в позе – обольщение, представительность, ласка, угроза, – но в самом сердце своей искренности, своей наготы, вероятно, некоторой невинности.
Это лицо, нагое, искреннее, над белой хлопчатобумажной салфеткой, взволновало меня до крайности, вырвало на этот миг из безмятежности моей счастливой жизни, ее успокаивающего уюта и приблизило вплотную к новому огню.
К самой искре желания.
Я там – снова.
Он откладывает вилку, серебряную, с тяжелой помятой ручкой, аккуратно вытирает рот белой камчатной салфеткой и отпивает глоток воды.
Я вижу сначала его рот. Его губы. Потом ямку на щеке. Мои глаза скользят вдоль этой ямки, бороздки, ведущей к его глазам. Глаза у него ясные и светлые, в обрамлении черных ресниц, очень густых. Почти чудо.
Он вдруг смеется со своими друзьями. Я не слышу его смеха, потому что он далеко от меня, я только вижу эту радость, которая прихлынула, украсила мир, и электрический разряд взрывается нежданно-негаданно у меня внизу живота, жжет меня, раскрывает, и холод, и ветер, и бури врываются в мою невидимую, мою неведомую брешь.
Все во мне дрожит и мечется.
Я сейчас упаду.
Мне кажется, что мои пальцы вонзаются в дерево стойки, чтобы удержаться от падения.
Мои первые эмоции отрочества вдруг всплывают, подкатывают к горлу, усиленные десятикратно моим аппетитом женщины, моим знанием головокружений.
Мне плохо.
Я сражена – и даже сегодня, когда все это произошло, и мое тело и душа с тех пор воспламенились, чтобы никогда больше не погаснуть, память об этом неудержимо нахлынувшем желании остается самой острой в моей жизни.
Он даже не видел меня в тот день.
В тот первый день.
Он ушел со своими друзьями, не выпив кофе. Они разделили счет. Он крикнул «До завтра!», и назавтра я пришла снова.
В «Пивную Андре», улица Бетюн, 71.
Тот тип мужчины, из-за которого женщина готова бросить все.
Я излагаю цепь событий, как они происходили. Я не стану комментировать неудержимость моего желания – ее, наверное, следует искать в области сакрального.
Я просто хочу разобраться в механике катастрофы. Понять, почему, позже, я навсегда ранила сердца тех, кого любила.
Я думаю, что мы оступаемся в любовь из-за внутренней пустоты в себе. Едва уловимого пространства. Навсегда неутоленного голода.
И вот нечаянное явление, порой прелестное, порой грубое, обещая насыщение, пробивает эту брешь, освещает наши нехватки и ставит под сомнение все, что мы считали вечным и незыблемым, – брак, верность, материнство, – это нежданное, почти мистическое явление, что открывает нас самим себе и также пугает, и отращивает нам крылья, чтобы лететь в пустоту, что распаляет наш аппетит, нашу неотложность жить, потому что, паче чаяния предположив, что никогда ничто не длится, мы вдруг обретаем в этом уверенность, как и в том, что не унесем с собой никаких воспоминаний, никаких ласк, никакого вкуса кожи или привкуса крови, ни улыбки, ни грубого слова, ни непристойности, ни унижения: мы внезапно узнаем, что настоящее есть единственно возможная вечность.
Это близорукость моего мужа, и отсюда его исключительно добрый, ласковый взгляд вскормили меня поначалу, наполнили, украсили.
А то, как этот мужчина в лилльской пивной вытер губы белой салфеткой, так аккуратно, и как салфетка соскользнула, чувственно, точно ниспадающая простыня, обнажив его рот, сочную ягоду, заставило меня осознать, до какой степени я голодна.
3
Харрикейн Смит (Ураган Смит) – псевдоним британского музыканта Нормана Смита (1923–2008).