От избытка чувств Башмачков обнял Лину за плечи. Она рассмеялась и благодарно склонила голову на плечо к сочинителю. Это смуглое плечо уже изрядно нагрелось на солнце и теперь приятно отдавало тепло ее щеке, прежде пребывавшей в тени. Лине вдруг стало легко и спокойно рядом с этим забавным мужчиной, нелепые страхи последних дней растаяли в душе, как утренняя дымка над морем.
И тут… И в этот самый миг!..
Лина отскочила от литератора метра на два. Так, наверное, прыгает чемпионка по прыжкам в длину в финале Олимпийских игр, когда собирает в кулак всю свою волю, потому что сил уже не осталось. Как говорят тренеры, «работает на морально-волевых».
— Я был батальонный ррразведчик, а он — писаррришка штабной, — запел над ухом Лины голос, который мог принадлежать только одному человеку на свете — ее любимому, ее единственному, ее долгожданному мужу Петру!
— Петя! Ура! Наконец-то! — завопила Лина и бросилась мужу на шею. — Вот это сюрприз! Ну просто бонус от турфирмы!
— Я был за Ррроссию ответчик, а он спал с моею женой, — продолжил Петр старинную «вагонную» балладу нарочито равнодушно, словно бы ни к кому не обращаясь. С такими душераздирающими песнями в середине прошлого века ходили по электричкам инвалиды и клянчили у пассажиров «денежку» на выпивку.
— Успокойся, Петр, я верна тебе, как Пенелопа Одиссею! — закричала Лина, теряя терпение. В самом деле, как не стыдно! Она скучала по нему, мучительно ждала, брызгала подушку его одеколоном, а он… Да пусть ее крик хоть весь пляж услышит, она не позволит мужу развивать эту скользкую тему.
— Петр! Послушай меня! Оставь свои подростковые фобии! — завопила Лина визгливо-пронзительно, словно казачка на своего подгулявшего «чоловика». — Ревность в нашем возрасте… Это смешно, наконец! Особенно после всего, что случилось в нашем миленьком маленьком отельчике… Ой, дорогой, ты же ничего не знаешь, — спохватилась Лина и продолжала на полтона ниже и значительно тише, — ну, Петь, ну миленький, ну не дури уже! Лучше расскажи, откуда ты здесь взялся? Ты ведь должен был прилететь только завтра? — затормошила Лина мужа. Она тарахтела, засыпая его вопросами, раз уж не получилось осыпать поцелуями.
Петр холодно отстранил жену и свирепо зыркнул на Башмачкова. Этот «курортный котяра» с подозрительно знакомой физиономией ему явно не нравился, и у Петра, похоже, зачесались кулаки. Литератор же спокойно уселся на лежак и с невозмутимым видом что-то строчил в свой неизменный писательский блокнотик. Лина еще раз пристально взглянула на мужа и расхохоталась: уж больно комично он выглядел в темно-синих джинсах, черной куртке и в кроссовках рядом с полуголой курортной публикой. Да еще и с таким свирепым, а не курортно-расслабленным, как у всех вокруг лицом.
В общем, в эту минуту муж показался ей даже забавным, хотя самой Лине было не до смеха. Она прыгала вокруг одетого и сурового, как Каменный гость, Петра и безуспешно пыталась чмокнуть его в щеку. Краем глаза Лина заметила: на них с любопытством уставились почти все обитатели маленького пляжа. За неделю ее привыкли видеть главным образом в одиночестве или с Ханной, а нынче «к этой русской» подкатили сразу двое мужчин. К тому же эти мачо вот-вот из-за нее подерутся… Класс! Зрители с нетерпением ждали потасовки, надеясь получить хоть какое-то развлечение среди тягучей курортной скуки…. После вчерашних разборок Володи в баре прошло уже довольно много времени, новых аттракционов пока что не намечалось. А тут, как по заказу — очередное шоу.
— Картина Репина «Не ждали», — проворчал Петр.
— Ждали, ждали, еще как ждали! — закричала Лина. Подпрыгнув, она наконец исхитрилась обнять мужа за шею и принялась покрывать поцелуями родное лицо. — Ты что, Петь, правда меня ревнуешь? Нет, ну признайся: ты ревнуешь? Меня?! К Башмачкову?! — допытывалась она и вдруг счастливо захохотала. — Ой, Петь, ну поревнуй, пожалуйста, еще немножко, мне это даже приятно.
— Совсем не ревную. С чего ты взяла, — холодно сказал Петр и изо всех сил пнул ногой пустую жестянку из-под пива, довольно кстати подвернувшуюся «под горячую ногу». Жестянка запрыгала по песку и напугала растрепанную чайку, ревниво контролировавшую урну, словно бомжиха — московскую помойку.
Башмачков, с любопытством писателя наблюдавший внезапную перемену декораций и классическую семейную сцену, пробормотал, ни к кому не обращаясь: