Лин простонала другую ноту, смесь горя и мольбы. Хотя она все еще не смотрела в лицо Пророка, она сжала его ладони. Валанир понял, подвинулся под ней. Вскоре он оказался внутри нее, и мысли пропали.
Дождь стучал нежнее, когда они улеглись. Гром урчал вдали. Валанир все еще был под ней, его ладони сжимали ее лицо. Она уже не избегала его глаз. Он сказал:
— Ты чем-то удивлена. Но это ты удивила меня.
— Ты сказал, что… думал обо мне, — она вспомнила слова, что он шептал на ухо.
— Это не должно удивлять, леди, — его ладонь от ее лица скользнула к застежкам платья. — Можно?
Они встали вместе. Он был за ней, расстегивал платье. Когда-то она бы не дала ему и другим увидеть себя. Она подумала о лампе, но не стала сопротивляться, а вскинула голову, словно с вызовом врагу.
Но тут был лишь Валанир Окун, и он сказал:
— Ты разбиваешь мне сердце, — и поднял ее. Она испугалась на миг от беспомощности, но это прошло. Он отнес ее в соседнюю комнату, в ее кровать, где их окутала тьма, и она видела только метку Пророка и свет в его глазах. Он нежно раздвинул ее ноги и опустился между ними. Гром разбил ночь, Лин заполнила тьму криками.
Они уснули, и ей ничего не снилось. Она проснулась до рассвета. Она выбралась из кровати в бархатном халате. Дождь прошел, среди туч виднелся серый свет. Море было темно-серым. Чайки летали на ветру над водой. Не оборачиваясь, она сказала:
— Я спала лучше, чем за весь год. Спасибо.
— Иди сюда, — сказал он.
Она повернулась к нему, но не подошла. Словно мысли в голове приковали ее к месту. Валанир Окун лежал на боку, метка Пророка потускнела. Его глаза были ясными, словно с них убрали туман.
— Кто ты, леди Амаристот? — его тон был задумчивым. — Я слышал, ты заточила поэта за сатиру.
— На три ночи, — отмахнулась она. — Его песня была пятном на моей чести. И короля. Я не могла это позволить, — поэт считал, что придворная поэтесса очаровала короля, и не только магией. Это было грубо и глупо. Его даже поэтом было сложно назвать. — Его даже не ранили. Просто показали отношение.
Валанир сел.
— Хочешь поговорить о прошлой ночи?
В комнате стало тихо, и из-за полумрака все казалось нереальным. Словно это могло испариться как один из снов. Она посмотрела на воду.
— Я ничего от тебя не прошу.
— Как и я, — сказал он. — Я спросил не поэтому.
Она видела причал за туманом. Лодки. Она сказала:
— Я должна кое-что рассказать.
* * *
— Тебе было суждено умереть, — сказал маг. Он был не таким, как она ожидала. Она думала, он будет старым и пахнуть благовониями. Это было не так. Его борода была черной, лицо в морщинах, но не старое, глаза были с печалью вне времени. Его мантия и капюшон были из белого льна, украшением был лишь серебряный изящный амулет.
Она послала за ним, потому что он был издалека, из земли, что не связана с Эйваром. Даже так был риск. Многие были бы рады убрать ее, женщину, придворного поэта, которая внедрила столько изменений в Академии, которые многим не нравились. Они не простили бы ей девушек-учениц или приказы Валанира Окуна.
Чары Эйвара не спасли ее. Валанир сказал, что нет лекарства от заклятия Дариена Элдемура, что переплело ее мысли и воспоминания с чужими. Это было сильнее с каждым днем. Она надеялась на далекую магию, что там искусство магии развили за века.
Маг сказал ей сесть, прочитал заклинание на своем языке, провел три раза руками по кругу над ее головой. Она дрожала. Мысли Эдриена Летрелла были тихими в этот раз, и она ощущала себя брошенной и испуганной.
— Заклинание было глубоким, — сказал маг. — В тебе укрылась душа из преисподней.
— Мой друг, что колдовал, не знал, что делал, — сказала она. — Мы долго были без чар. Он не знал.
Маг взял ее за руку. Печаль в его глазах стала сильнее. Он сказал, гладя ее руку:
— Тело не может укрывать мертвого и жить.
— Но я нужна здесь, — глупо сказала она.
Он сказал:
— Не сомневаюсь, — Лин Амаристот с шоком подумала, что у него хороший голос для пения. Она не ждала такого. Он ничего не смог сделать. Он не принял золото. Он принял только лошадь для пути домой.
* * *
Тишина. Она прижалась лбом к стеклу, прохлада радовала. Он сказал за ней:
— И долго?
— Он думал, у меня есть год, — сказала она. — Или меньше. Никто не знает.