Варамир чувствовал, как на лице тают снежинки. Это не так ужасно, как гореть. Дай мне заснуть и не буди. Дай мне начать вторую жизнь. Его волки были теперь близко. Он чувствовал их. Он покинет это немощное тело и станет одним из них, будет охотиться по ночам и выть на луну. Варг станет настоящим волком. Но которым?
Не Хитрая. Хаггон назвал бы это мерзостью, но Варамир часто проскальзывал в ее шкуру, когда ее покрывал Одноглазый. Он не хотел бы провести свою новую жизнь сукой, разве что не будет выбора. Бродяга, молодой самец, подошёл бы лучше... Хотя Одноглазый больше и свирепей, и именно он брал Хитрую, когда у той была течка.
– Говорят, что ты забываешь, – рассказывал ему Хаггон за несколько недель до собственной смерти. – Когда плоть человека умирает, его дух живет внутри зверя, но с каждым днем память слабеет, и зверь становится чуть меньше варгом и чуть больше волком, пока не исчезнет все человеческое и не останется только звериное.
Варамир знал, что это правда. Когда он захватил орла, который принадлежал Ореллу, то чувствовал ярость другого оборотня от его присутствия. Орелла убил ворона-перевертыш Джон Сноу. Ненависть Орелла к убийце была столь сильна, что и Варамир возненавидел гадкого мальчишку не меньше. Он понял, кем был Сноу, когда увидел большого белого лютоволка, тихо ступавшего рядом с ним. Один оборотень всегда чувствует другого. Манс должен был позволить мне взять лютоволка.
Вторая жизнь в теле лютоволка была бы достойна короля. Он не сомневался, что смог бы им завладеть. У Сноу был сильный дар, но его никто не обучал. И он до сих пор боролся со своей природой вместо того, чтобы гордиться ей.
Варамир видел красные глаза, глядящие на него из белого ствола чардрева. Боги испытывают меня. Дрожь прошла по его телу. Он делал плохие вещи, просто ужасные. Крал, убивал, насиловал. Набивал брюхо человеческой плотью и лакал кровь умирающих, когда она хлестала, красная и горячая, из их разорванных глоток. Выслеживал врагов по лесу, бросался на них, когда они спали, выцарапывал кишки из животов и разбрасывал их по грязной земле. Каким сладким их мясо было на вкус.
– Это был зверь, не я, – сказал он хриплым шепотом, – вы дали мне этот дар.
Боги не ответили. Пар изо рта шел бледным туманом. Он чувствовал, как в бороде твердеет лёд. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.
Ему снился знакомый сон о лачуге у моря, трёх скулящих собаках, женских слезах.
Шишак. Она плачет по Шишаку, и никогда не плачет по мне.
Комок родился на месяц раньше срока, и так часто болел, что никто не думал, что он выживет. Мать почти до четырёх лет не давала ему имени, а потом было уже слишком поздно. Вся деревня привыкла звать его Комком – именем, которое сестра Меха дала ему, когда он был еще в чреве у матери. Меха дала имя и Шишаку, но младший брат Комка родился в срок – большим, розовым и крепким, жадно сосущим материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца.
Но Шишак умер. Умер, когда ему было два, а мне - шесть, за три дня до именин.
– Твой малыш теперь с богами, – говорила лесная ведьма горевавшей матери. – Он никогда не будет страдать и голодать, не будет плакать. Боги взяли его в землю, в деревья. Боги везде вокруг нас, в камнях и ручьях, в птицах и зверях. Твой Шишак ушел, чтобы быть с ними. Он будет во всём, и всё будет в нём.
Слова старой женщины пронзили Комка как нож. Шишак видит. Он наблюдает за мной. Он знает. Комок не мог спрятаться от него, не мог укрыться за материнской юбкой или убежать с собаками от гнева отца. Собаки. Бесхвостый, Нюх, Ворчун. Они были хорошими собаками. Моими друзьями.
Когда отец нашел собак, они обнюхивали труп Шишака. Он не мог знать, кто это наделал, и занёс топор на всех трех. Его руки так тряслись, что Нюх замолчал с двух ударов, Ворчун свалился с четырех. Тяжелый запах крови повис в воздухе, визг умирающих собак был ужасен. Но Бесхвостый всё равно подошёл, когда отец подозвал его. Он был самой старой собакой, и выучка пересилила страх. Когда Комок скользнул в него, было уже поздно.
Не надо, отец, пожалуйста, пытался он сказать, но собаки не умеют говорить по-человечески, и оставалось только жалобно скулить. Топор расколол череп старого пса, и в тот же миг в хижине вскрикнул мальчик. Вот так они и узнали. На третий день отец потащил его в лес. Он взял топор, и Комок решил, что с ним будет как с собаками. Вместо этого его отдали Хаггону.
Варамира разбудили внезапно и грубо. Всё его тело тряслось.
– Просыпайся, – кричал голос, – вставай, нам нужно идти. Их сотни.
Снег покрыл его холодным белым одеялом. Так холодно. Когда он попытался сдвинуться, оказалось, что рука примёрзла к земле. Освобождаясь, он ободрал кожу.
– Вставай, – закричала она опять, – они приближаются.
Колючка вернулась к нему. Она схватила его за плечи, трясла, кричала ему в лицо. Варамир чувствовал её дыхание и ощущал её тепло, хотя щеки окоченели от холода.Сейчас, подумал он, сделай это сейчас или умри.
Он собрал все силы, вышел из своего и насильно вошел в её тело.
Колючка выгнулась и вскрикнула.
Мерзость.
Это она, он или Хаггон? Он так и не узнал. Его старое тело завалилось в сугроб, когда её пальцы разжались. Копьеносица яростно изгибалась и визжала. Сумеречный кот обычно дико дрался с ним, а белая медведица на время впадала в безумие, хватала деревья, камни и просто пустой воздух, но сейчас было хуже.
– Убирайся, убирайся, – он слышал крик из её рта.
Её тело шаталось, падало и вставало, руки молотили воздух, ноги дергались во все стороны в каком-то нелепом танце, пока их души боролись за её плоть. Она втянула морозный воздух, полмгновения Варамир упивался его вкусом и силой этого молодого тела, пока ее зубы не сомкнулись и его рот не наполнился кровью. Она подняла свои руки к его лицу. Он попытался опустить их, но руки не подчинялись, и она вцепилась ему в глаза. Мерзость, вспомнил он, утопая в крови, боли и безумии. Когда он попытался закричать, она выплюнула их язык.
Белый свет перевернулся и пропал. На мгновение он как будто оказался внутри чардрева и смотрел оттуда красными вырезанными глазами на то, как умирающий мужчина слабо дергается, лежа на земле, а безумная женщина, слепая и в крови, танцует под луной, плачет красными слезами и рвет на себе одежду. Затем оба исчезли, а он поднимался, растворялся; его дух летел с порывом холодного ветра. Он был в снеге и в облаках, был воробьем, белкой, дубом. Филин бесшумно пролетел между деревьями, охотясь на зайца. Варамир был в филине, в зайце, в деревьях. Глубоко в мерзлой почве земляные черви слепо рылись в темноте, и ими он тоже был. Я - лес, и все что в нём, ликовал он. Сотни воронов каркая взлетели в воздух, почувствовав его присутствие. Огромный лось взревел, потревожив детей, прижавшихся к его спине. Сонный лютоволк поднял голову и зарычал в пустоту. Лишь мгновение – и он уже оставил их в поисках своей стаи: Одноглазого, Хитрой и Бродяги. Волки спасут его, сказал он себе.
Это была его последняя человеческая мысль.
Настоящая смерть пришла внезапно. Он ощутил удар холода, как будто нырнул в ледяную воду замерзшего озера. Оказалось, что он мчится по залитому лунным светом снегу, а чуть позади бежит его стая. Половина мира потемнела. Он понял:Одноглазый. Он завыл, и Хитрая с Бродягой отозвались эхом.
На гребне холма волки остановились. Колючка, вспомнил он. Одна его часть скорбела по тому, что он потерял, а другая – по тому, что он сделал. Мир внизу превратился в лед. Пальцы мороза медленно обвили чардрево, касаясь друг друга. Пустая деревня больше не была пустой. Голубоглазые тени бродили среди сугробов. Кто-то в коричневом, кто-то в чёрном, кто-то совсем без одежды, их кожа была белой как снег. Ветер прошел по холмам, принеся с собой запахи: мертвая плоть, высохшая кровь, кожа. Шкуры смердели плесенью, гнилью и мочой. Хитрая зарычала и оскалила зубы, шерсть на загривке поднялась дыбом. Не люди. Не добыча. Не эти.