— Я всегда делаю то, что хочу, — за прозрачными трубками странно кривились губы.
Дэнни повернулся и пошел к дверям.
— Деннисон!
Дэнни остановился.
— Завтра мне предстоит тройная пересадка. Пятьдесят процентов за то, что я вытяну. — Он откинул голову на подушку, как бы набираясь сил для дальнейшего. — Если не вытяну, все достанется Патриции. — Голос его стал слабее. — Больше у меня никого нет.
Дэнни неотрывно смотрел, как по прозрачной трубке капельницы медленно течет прозрачная жидкость.
Судорожно вдохнув воздух, Джи-Эл сказал:
— Если умру, позаботьтесь о ней.
Дэнни почувствовал, как заколотилось у него сердце. Что это? Жизнь имитирует кино? Ведь он только что отснял эту сцену: Человек подводит итог жизни, отчаянно ищет оправдание своим поступкам. Испытывая нечто похожее на жалость, он сказал:
— Можете не сомневаться в этом. Она моя дочь.
— Не хорохорься, Деннисон… Если в понедельник не увидишь в газетах мой некролог, смирись с тем, что я жив.
ЛОС-АНДЖЕЛЕС.
В третий раз Дэнни, сидя в монтажной, просматривал начальные кадры своего фильма, но так и не смог сосредоточиться. Голова была занята совсем другим. Много событий вобрали в себя последние двое суток.
Джи-Эл, его непримиримый, его заклятый враг, позвал его к себе в смертный час и сказал, что унесет его тайну с собой в могилу. В это трудно было поверить.
В дверях появился Милт с бутылкой шампанского.
— Ты читал это? Все! Бояться больше нечего! — кричал он, потрясая свежим номером «Дейли Вэрайети». — Стоунхэм отказывается от сделки! А что я тебе говорил? Недаром сказано: «Проблема зависит от того, как на нее взглянуть»! Это дело надо спрыснуть!
— Там написано, как прошла операция?
— Не бойся, этот подонок очень живучий. Уверен, что когда он узнал, сколько миллионов принесло ему повышение акций «ЭЙС-ФИЛМЗ», то спрыгнул с постели и пустился в пляс. — Пробка вылетела с громким хлопком, струя шампанского залила ему рубашку. — Тьфу ты, черт! Сара меня убьет!
— Как твоя супружеская жизнь?
— Дэнни, ты можешь мною гордиться: я веду себя, как ангел, — он помахал руками, изображая крылышки.
Они выпили теплого шампанского из пластиковых стаканчиков.
— Ох, чуть не забыл! Арт Ганн осведомляется насчет просмотра. Скажи, Дэнни, когда ты собираешься окончить монтаж и озвучивание?
— Я прикину и сообщу, — вяло сказал Дэнни: шампанское всегда действовало на него усыпляюще.
Милт вгляделся в него:
— У тебя усталый вид.
— Не выспался. Только вернулся — пришлось снова лететь в Нью-Йорк.
Милт расхохотался, блестя очками: он решил, что Дэнни шутит.
— Береги себя, Дэнни! Предстоит еще одно торжество. Сара желает непременно позвать в гости тебя и Лили, — он подмигнул, но Дэнни остался таким же безучастным.
— Милти, — сказал он, — на ближайший месяц можете на меня не рассчитывать: я буду прикован к монтажному столу,
Дэнни, полумертвый от усталости, понял, что работать все равно не сможет, и уехал домой.
Едва войдя в кабинет, он увидел красную лампочку факса, вытянул лист и прочел:
Мистер Стоунхэм сообщает Вам, что состояние Патриции вскоре позволит ей принимать посетителей. Она находится в Швейцарии, проходит курс лечения в санатории «Ле Монт», по окончании курса будет принята в школу, находящуюся там же, если Вы не будете возражать против этого.
Дэнни перечитал последние слова дважды. Неужели Джи-Эл мог произнести их? Неужели он дает ему разрешение видеться с Патрицией? Так что же — Стоунхэм оказался человеком? Или его так напугало самоубийство Стефани? А, может быть, заглянув в глаза смерти, он что-то понял? Впервые за многие годы Дэнни испытал какое-то подобие симпатии к своему бывшему тестю.
Он не мог долго избегать Лили. Когда они увиделись, она вела себя так, словно между ними ничего не было, но прежняя простота их отношений исчезла. Дэнни старался проводить с ней наедине как можно меньше времени и не мог дождаться, когда же работа будет окончена. Ее нежное, пышущее здоровьем лицо раздражало его — ему казалось, она испытывает к нему жалость.
Ему нравилось то, что он сделал. Десятки раз он мог смотреть свою любимую сцену, когда камера, поднимаясь от распростертого на земле Человека, панорамирует по окнам Центра мировой торговли — тысячам неотличимых друг от друга окнам, подобным сотам в гигантском улье коррупции и наживы, — и потом останавливается на врезанном в закатное небо силуэте женщины — великолепной, чувственной женщины.