— И вообще я поехала домой.
— Даночка, побудь ещё недолго! — просит мама, а я жалобно смотрю на Марка.
— Мам, в другой раз. Пошли отвезу, — подаёт руку Словецкий.
Женщина крепко обнимает на прощание, прося не теряться.
Марк молча ведёт меня за руку к машине, усаживая на пассажирское.
— Да я доеду.
— Я отвезу. Садись.
Молча сажусь. Думаю, что размышляем об одном и том же. Смотрю в окно, а потом и вовсе закрываю глаза. Когда останавливаемся, я отмираю.
— Спасибо, Марк. Пока.
— Дана…
— Нет, пожалуйста. Не надо.
Я стремительным шагом ухожу домой, брякая ключами от машины, чтобы не разрыдаться прямо здесь. Не думала, что квартира может так повлиять на моё состояние. Дома впервые за долгое время я плачу, сидя на полу.
29
Мой позитив иссякает после посещения его квартиры. Я реву ночь напролёт, сбрасывая звонки Словецкого. Листаю наш с родителями альбом, и понимаю, что я не хочу, чтобы было так. Не хочу жить раздельно. Не хочу ругаться. Хочу счастливую семью.
Для прощения нужно быть смелым. Даю себе неделю, чтобы принять окончательное решение. После этого становится значительно легче.
Стараюсь придать лёгкий вид себе, но выходит паршиво. Сидеть дома я не видела смысла, так как Марк всё равно приедет, поэтому я еду в школу, а затем в детский дом к ребятишкам.
Мои каблуки и платья сменяются на лосины и футболки, а каблуки на шлёпки, так как я устала от жары, а мелкая через чур активная. Даже спится в разы хуже. Я бегаю то в туалет, то попить. Кажется, она чувствует состояние матери.
Заезжаю в клуб к девчонкам и Максу. Он каждый раз удивляется, словно я — динозавр.
— Прости, вообще не представлял тебя матерью.
— Прощаю. Как у вас дела?
— Всё прекрасно. Планирую открывать второй клуб.
— Вау, поздравляю. Растёшь.
— А то! Ты тоже. Как с Марком?
— Нормально, — машу рукой.
— Понял, — смеётся. — Когда вы уже помиритесь? Хочу побывать на вашей свадьбе.
— Придержи коней, — смеюсь я.
Болтаю недолго с Ликой, а в десять вечера ещё прогуливаюсь по центру города, вдыхая опустившуюся прохладу. Аришка немного успокоилась, и я могу спокойно подумать и подышать воздухом. Правда, оказалось, что она сдала смену своему отцу. Марк звонит, и я понимаю, что игнорировать дальше будет некрасиво. Знаю, что он переживает.
— Привет. А ты где? Всё хорошо? — спокойно спрашивает он.
— Да, я просто гуляю в центре. Ждала, пока спадёт жара, не могу уже. У тебя как дела?
— Да, неплохо, — теряется сперва. — Под твоими окнами стою.
— А меня там нет.
— А тебя нет.
— Сейчас приеду. Дождёшься?
— Хоть вечность.
Улыбаюсь. Впервые за долгое время я спешу домой и боюсь. Нет, я не решила, просто очень хочу к нему.
Красиво и быстро паркуюсь, а Марк уже ждёт меня у подъезда, затушивая сигарету.
— Хватит курить эту гадость, — хмурюсь я.
— Ладно.
Почему-то резко становлюсь глупой и не знаю, что сказать. У Марка, видимо, та же болезнь. Мы в тишине поднимаемся в квартиру. Устало падаю на кухонный диванчик.
— Устала?
— Она стала очень активной. Я порой и шага ступить не могу, как она там колошматит. Спешу тебя расстроить, но, кажется, она будет в меня характером.
— Я в любом случае буду самым счастливым. Ребёнок от единственной и любимой женщины. Что может быть лучше. Дана, можешь не отвечать сейчас. Ты, наверное, мечтала о чем-то красивом, но я не знаю, как подступиться к тебе, — достаёт чёрную бархатную коробочку. — Я очень виноват. Исправить уже ничего не могу. Я очень тебя люблю. Люблю, больше жизни. Я пойму, если ты не согласишься. Сдохну, но пойму. Но если ты скажешь "да", клянусь, что сделаю всё возможное и невозможное, чтобы ты была самой счастливой. И чтобы Аришка была самой счастливой. Я больше не разочарую тебя.
Он ставит коробочку на стол передо мной, а я молчу. В глазах стоят крупные солёные капли, которые скоро прорвутся. Словецкий наклоняется и целует меня в щёку, а потом в живот, следуя к выходу.
— Марк, — дрожащим голосом прошу я. — Останься, пожалуйста.
И сейчас меня прорывает. Я реву. Выпускаю всю боль, которая сидела во мне. Марк берёт меня на руки, унося в комнату, усаживая к себе на колени.
— Как? Как ты мог? Поверить этой чуши. Ты вообще такой идиот. Сколько мне наговорил, — я говорю рвано, рыдая при этом, периодически стукая Словецкого, который молча сцеловывает мои слёзы. — Как ты вообще мог во мне усомниться, если я никого, кроме тебя не видела и не вижу. Что ты молчишь?!
— Прости, прости, прости. Я — конченый урод. Не знаю, как я допустил всё это. Слишком был занят этой ревностью, — он говорит так тихо.