Но за секунду до выступления страх внезапно исчез, словно его и не было. Танцевать было до странности легко! Когда номер закончился, она даже пожалела, что все уже позади.
И только уйдя за кулисы, Малин снова затряслась. Она представила растерянные лица подруг, когда их спросят: кого это вы нам привели? Но, может быть, ей и надо услышать о себе такое, чтобы навсегда распроститься с мечтой.
И как же удивительно было то, что она услышала через несколько минут! Ее хвалили, она не могла ошибиться — члены комиссии говорили именно о ней…
Она стояла, уткнувшись лицом в сукно кулис. Но прошли мгновения, а из зала не раздавалось свиста и улюлюканья, как уже бывало после выступлений некоторых неудачников, особенно тех, кто до этого не сомневался в собственном успехе. Стало быть, катастрофа миновала. Малин попыталась унять нервную дрожь и восстановить дыхание. Несколько минут она слышала только барабанную дробь крови, пульсировавшей у нее в ушах. Сколько она тогда простояла так, неизвестно. Но, услышав голоса с другой стороны кулис, невольно вздрогнула.
Она даже не поняла, кто говорил — мужчина или женщина, запомнила только, что разговаривали двое. Они не видели ее. Первый голос что-то спрашивал у второго, и она расслышала только окончание вопроса: “…эта черненькая, Дункан?” Стало понятно, что обсуждают ее номер. Малин напряглась: она привлекла чье-то внимание, значит… Значит, одно из двух — либо интересно, либо очень плохо. “Она действительно талантлива, если будет работать — выйдет толк”. Не может быть, ей наверное послышалось… Но нет — разговор продолжался, хотя и перешел на другие темы: какие-то сплетни об известных артистах… Вслушиваться дальше она не стала.
“Она действительно талантлива”. Малин повезло услышать это прежде, чем у всех похвал в ее адрес появился горький привкус театральных интриг. То, что ее приняли, теперь казалось девушке уже чем-то совершенно естественным — как и потребность выражать себя танцем. Первое время она кидалась со своими идеями ко всем подряд и так нажила себе первых недоброжелателей, посчитавших, что она играет в “искусство”, не желая понимать, какая это тяжелая и не всегда приятная работа.
А Малин просто давала выход всему, что долгие годы накапливалось в ней и чем не с кем было поделиться. Она чувствовала себя счастливой: ведь наконец-то она попала в мир, где все говорят на одном с нею языке!..
Сидя на скамейке, Малин попыталась восстановить то радостное ощущение, что не оставляло ее первые полгода в театре, но лишь устало покачала головой: даже воспоминания отнимали сейчас слишком много сил. Все, что она могла, — это продолжить созерцать угрюмый спектакль, разворачивающийся перед ее мысленным взором. Он обрастал все большим количеством деталей, становился последовательней и стройнее. Это было пугающее, но одновременно завораживающее зрелище…
Люди и предметы на воображаемой сцене были бесцветными, но Малин уже привыкла к черно-белым экспериментам в студии. Необычным было другое: танцы не сопровождала музыка. Звук обязательно присутствовал в ее представлении о танце: она точно знала, что в одном случае больше подойдет мелодия на волынке, в другом — рок-н-ролл, в третьем — что-то из классики. Единственным аккомпанементом того спектакля, который грезился ей сейчас, были тишина, звук шагов танцоров и их дыхание. И от этого фантазия, населенная мифологическими существами, переставала быть похожей на волшебную сказку и приобретала черты какого-то зловещего ритуала.
…Из оцепенения ее вывела стайка уток, с призывным кряканьем окруживших скамейку. Ну вот, вздохнула девушка, сначала — голуби, теперь — утки… Минуту назад пожилая благотворительница, самозабвенно осыпа́вшая утиную ораву какими-то деликатесными крошками, ушла в глубь парка. Утки, хорошо знавшие свою территорию, не пытались следовать за нею и решили найти себе новую кормушку. Единственный человек, попавший в поле их зрения, Малин, теперь, по единогласному птичьему мнению, должна была стать их “мамой”.
Ее фантазия была такой мрачной, что Малин обрадовалась даже противным базарным голосам уток, вернувшим ее к реальности. После голубей уткам предложить было нечего, и, с сожалением поднявшись со скамейки, девушка побрела вдоль набережной.
День был нежарким. Как раз такую погоду, яркое солнце и прохладный ветерок, Малин любила больше всего. Она не понимала, как люди могут уезжать на лето в южные страны, когда вот оно, настоящее блаженство — не мерзнуть и не мучиться от жары. Что бы она делала, если бы ей довелось жить, например, в Южной Америке или, еще хуже, в Индии?