Я хотел ей помочь. Не хотел убивать её просто так…
«Никакой разницы для меня, – ответила смерть. – Не нравится – уходи сейчас».
Нет. Я пойду до конца. – Упорно повторил Аластор. – Кто там дальше? Мантикор?
Едва он успел спросить, как вновь оказался в том подвале. Хаос жуткого безумия, желание идти прямо навстречу гибели. Они стояли лицом к лицу, держали револьверы под челюстью.В нём трепетало предчувствие. О, как он хотел смерти! Как он ждал её… ждал чего-то возвышенного, исполненного смыслом. Чтобы всё было правильно, чтобы они оба пали одновременно. Мантикор обожал Аластора, он любил его всеми осколками своего разбитого сердца. Он хотел стоять с ним плечом к плечу. Хотел, чтобы они убили друг друга, чтобы сделали это вместе, чтобы объединили свои судьбы в едином броске в пропасть.
Выстрел. Неожиданный. Предательский. Странное осознание подножки, подставы, обмана. Беспомощность. Всегда эта зудящая беспомощность. Он упал сразу, упал прямо навстречу смерти и провалился в её кипящий чан.
Я смогу найти его в Аиде? – спросил Аластор, оторвавшись от Мантикора, когда всё завершилось. – Он серый? Где он?
Персефона задумалась на миг, словно проверила невидимые списки.
«Нет. Он сразу ушёл в Тартар, – ответила она. – В его жизни не было жалости. Он просто убивал».
У него не было выбора. Так же, как и у меня, – возразил Аластор.
«У каждого есть выбор. И он свой сделал».
Они шли дальше и дальше. Аластор видел их всех. Видел старика у вокзала – отца Лаэртеса, сумасшедшую Лиссу, мальчика-газетчика. Он чувствовал каждого из них. Раз за разом, чувствовал на себе их боль, иногда покорное смирение, но чаще всего нежелание и непонимание. Страх. Постоянный страх перед смертью и всегда этот нелепый вопрос: «И это конец?», он не успевал прозвучать в их умирающем сознании, но Аластор успевал услышать то, как он поднимался откуда-то изнутри. Были бесчисленные бедняки, бродяги, проститутки, полёгшие от руки Убийцы Обреченных. Иногда он просил смерть остановиться, но больше она не предлагала ему прекратить. Они прошли с ней рука об руку сквозь «Чёртово Колесо» и несколько сотен тех, кого он убивал в «Скиесе», казалось, им не будет конца. Аластор не помнил уже и половины своих жертв, и уж точно тогда не мог представить, каково им было умирать. В те годы он был моложе, он воспринимал убийство, как своё ремесло, и никогда не сожалел о содеянном.
«Ты чувствуешь раскаянье сейчас?» – спросила его Персефона.
Да… – он едва находил в себе силы отвечать ей. – Я признаю твоё главенство.
«Это ни к чему. Для меня важнее, чтобы ты признавал свою вину». Она проводила его вперёд и вперёд, всё чаще позволяя отдыхать. Аластор знал, что с ним ничего не случится. В конце концов, он был уже мёртв. Значит, ни одна усталость не могла вылиться в пагубные последствия. Но он чувствовал, как слабел. С каждым разом переживать их смерти становилось всё сложнее. В конце концов, они добрались до его первой жертвы – до связанного человека в «Скиесе».
Я посмотрел ему в глаза, – вспомнил он. – Но ему от этого было лишь страшнее. Он видел, что его убивает ещё мальчишка. И он не мог смириться с этим поражением.
«Теперь он тоже мой, – ответила Персефона. – Смерти позволено убивать любого».
Я искупил их всех? – спросил он. – Теперь все закончится? Ты откроешь мне двери в Элизий?
«Ещё не все. – Сурово отозвалась она. – Остался один. Твоё первое убийство».
Бред! – заявил Аластор. – Я не убивал до «Скиеса» никогда. Это и был первый.
Она тихо засмеялась.
«Может, ты и не до конца вернул себе память. Может, ты сам убедил себя в этом. Но меня ты провести не сможешь».
Сцена выросла перед ним. Старая сцена, из такого глубокого прошлого, которое Аластор точно предпочёл забыть ещё при жизни.
Сначала, ещё до того момента, как Аластор понял, где находится, он увидел тело женщины, распростёртое на полу. Она лежала неподвижно на одном боку, вся покрытая ударами, бессчётными кровоподтёками, но лежала она мирно, не дышала уже какое-то время. Он возвышался над ней. Он был пьян и держал в руках ножку стула, отбросил её в сторону, отошёл от тела. Аластор не чувствовал в нём ни капли сожаления, лишь пустоту и страшную усталость. Мужчина, в котором он находился, подошёл к столу, внутри него свербела дрожь, и он хотел успокоить её сигаретой. Тут Аластор содрогнулся от увиденного. Перед ним лежал старый портсигар с аквамариновыми камнями на крышке. Мужчина достал из него сигарету и закурил.
«Теперь вспомнил?» – спросила Персефона, но Аластор не нашёл, что ей ответить, он мог лишь следить за сценой, сидя внутри своей первой жертвы, глядя на мир её глазами, ощущая всё так же, как и она. «Это было очень глубоко внутри твоей памяти. Теперь я тоже это вижу, – сказала Персефона. – Но если хочешь пройти очищение, ты должен отдать его убийство мне».
В подвале горел огонь. Он всегда гнал там самогон. Иногда продавал, иногда пил сам. Что она сделала ему? За что он убил её? – спросил Аластор, едва находя в себе силы оставаться в теле этого человека, от отвращения ему хотелось сбежать оттуда.
«Это не твоё убийство, а его, – холодно ответила смерть. – Если тебе интересно, он ушёл за него в Тартар».
Там ему и место! – прорычал Аластор в ответ.
Потом он увидел себя. Ещё совсем ребёнка, сколько ему было тогда? Пятнадцать? Может, меньше? Аластор мог находиться в двух сознаниях одновременно. Он был пьяным мужчиной, убившим свою жену, и он был ещё совсем мальчиком, только что потерявшим мать. И он чувствовал его гнев, его яростную ненависть, неуправляемого зверя, который пробудился в нём в тот вечер. Теперь он точно знал. Вот как Цербер появился на свет. «Скиес» вскормил его, научил охотиться, но породил его только этот человек. И это была лишь его вина.
Останови это, Персефона! – потребовал Аластор немедленно. Он видел, как близко было убийство. Он вспомнил эту сцену от начала и до конца, именно так, как она происходила, именно так, как она снилась ему в кошмарных снах не один год после этого.
«Ты через столькое прошёл. Ты не можешь отступить сейчас, – строго сказала она. – Отдай мне свой грех, и я отпущу тебя».
Нет! Ни за что! Нет! – закричал Аластор.
Мальчик поднял одну из бутылок, разбросанных на полу. Он кинулся к мужчине. Им правила ярость, сиюминутное решение, перечеркнувшее его жизнь после этого, заставившее сбежать из дома, скитаться по улицам, воровать… всё ради того, чтобы попасть потом в лапы Гектора и стать его золотым чудовищем.
«Аластор, смирись, ты не можешь попасть в Элизий, не испытывая раскаянья за своё убийство».
Мне не нужен Элизий, если ты отберёшь у меня это! – разозлился он. – Ты что, не видишь! Он убил мою мать! Он заслужил это! Заслужил умереть от моей руки!
«Твой грех останется на тебе. Грех за его смерть. Тебе нужно отпустить его, если хочешь измениться».
Мне ничего не нужно, слышишь? Я отказываюсь от твоего очищения! Это сделал я, это моё убийство!
Мальчик разбил бутылку о край стола… ещё секунда, и он совершит то, что должен. Сколько решительности в глазах, полыхающих огнём, как эпицентр ядерной бомбы. Сейчас она разорвётся, и мальчик никогда не будет прежним. Теперь он вспомнил. Это и была точка отсчёта. День, определивший его навсегда.
«Аластор… – голос Персефоны звучал отчаянно. – Ты останешься обречён только из-за своего принципа. Он все равно уже мёртв. Что это меняет?»
Меняет все в корне! Я убил своего отца, и я поступил правильно!
Он занёс разбитый край бутылки для удара и вонзил в щетинистое горло. Аластор уже был готов ощутить, как стекло врезается в кожу, рвёт её, выпуская кровь наружу, но этого не произошло. Он оставался этим мальчиком. Он оставался собой. Он вонзал и вонзал разбитое горло бутылки. И ощущал слёзы и горячую кровь на своём лице. Это тоже было сродни опьянению, гнев полыхал в голове, сердце стучало так громко, как никогда раньше. Он чувствовал дичайшее, сбивающее с ног ощущение освобождения. Сладкую, почти приторную месть, где-то во рту, он давился своим превосходством, видя, как мужчина скатывается на пол, ещё шевелится, но недолго. Он не останавливался, всё бил и бил его разбитой бутылкой, и Кербер выл, рычал, вопил в его душе от непревзойдённого восторга.