По пути в казарму Палилула Машин ненадолго зашел к своему старому другу, полковнику Ивану Павлевичу, который, так же как и он, из-за протеста против королевской свадьбы летом 1900 года был отправлен на пенсию. Машин в парадной форме с когда-то белым, а теперь пожелтевшим пером в фуражке, — это старый полковник расценил как знак предстоящих важных событий. Когда же он услышал, что династия Обреновичей будет сброшена с трона путем государственного переворота в пользу Карагеоргиевичей, то был вне себя от гнева.
— Похоже, ты окончательно свихнулся! И двадцати пяти лет не прошло, как мы перестали быть турецкой провинцией и стали независимой европейской страной. Мы не должны возвращаться к нашим варварским привычкам, это же позор на весь мир! Конечно, Александр маленький негодяй, но он наш законный суверен, и нужно использовать другие пути и средства, чтобы убрать его с престола, а не пускать ему пулю в лоб. Не делай этого, Машин. Ради всего святого, отмени путч, я заклинаю тебя во имя здравого смысла.
Машин пронзительно смотрел на него.
— А если я не сделаю этого? Что ты сделаешь, чтобы предотвратить переворот?
Павлевич пожал плечами.
— Что я сделаю? Ничего. Запру двери и буду молиться. За Александра и за тебя. Если кто-то из вас должен умереть, так уж лучше он. Я его всегда терпеть не мог, еще до его женитьбы, уже мальчишкой он был мне противен. Совершенно невоспитанный малый. И все-таки ты должен все еще раз как следует обдумать.
Медленным движением Машин запустил руку в карман кителя. Полковник, словно завороженный, следил за этим движением. К его облегчению, в руке оказался лист бумаги, а не пистолет.
— Слишком поздно. Даже если бы я и захотел, не смогу. К тому же я и не хочу. Однако может случиться, что я завтра буду убит. Здесь мое завещание. Завещать мне особенно и нечего, но, прошу тебя, позаботься, чтобы моя жена и дети хотя бы это немногое смогли получить. Жена в этих вопросах совершенно беспомощна, никогда не умела толком обращаться с деньгами. Я понимаю, что, возможно, делаю ошибку, но теперь изменить уже ничего нельзя. — Он умолк, и на его губах появилась печальная улыбка, абсолютно ему не свойственная. — Для многого сейчас уже слишком поздно.
Друг обнял и поцеловал его в щеки.
— Я сделаю все, что смогу, но будь осторожен! Даже Петр Карагеоргиевич этого не стоит, хотя он и хороший человек.
Михаил появился в офицерском клубе в четверть первого. Он был еще за квартал до клуба, когда порыв ветра, предвестник собирающейся грозы, донес до него через тихие переулки мелодию «Коло королевы Драги», исполняемую цыганской капеллой, под музыку которой раздавалось громовое пение мужских голосов.
Большой зал клуба был пуст. Гости, капелла и обслуга находились в саду, где уже дышалось немного легче, особенно сейчас, когда прохладный бриз пробивался сквозь листву каштанов. Едва зайдя в сад, Михаил остановился как вкопанный — около тридцати офицеров, без кителей и с расстегнутыми воротниками рубашек, с раскрасневшимися от вина лицами, обнявшись за плечи и образовав круг, отчаянно отплясывали под музыку тоже вошедших в раж цыган, притопывая и высоко выбрасывая ноги. В Сербии можно в любое время увидеть танцующих мужчин, они танцуют трезвыми или пьяными, в радости и в печали, до сражений или после, но Михаилу никогда не доводилось видеть, чтобы коло — сербский национальный танец — танцевали с такой необузданной животной дикостью, как здесь. Эта необузданность, казалось, передалась и цыганам, извлекавшим из своих инструментов невероятные звуки. Примас, у которого единственным светлым пятном на смуглом лице были оскаленные ослепительно-белые зубы, напоминал одного из демонов с картины Иеронима Босха[114].
Капитан Драгутин Димитриевич, очевидно такой же пьяный, как и остальные, был эпицентром этой охваченной безумием группы. Длинное мускулистое тело, на полголовы выше остальных, взлетало в высоту неутомимо, с юношеской неистовостью снова и снова, напоминая прыжки кенгуру. В безумии этого огромного сильного мужчины выражалось нечто, из-за чего стоило жить, но все это носило и оттенок гротеска. Михаил, наблюдая за ним, почувствовал нечто вроде легкой зависти. Были ли это его, Аписа, двадцать семь, придававшие ему силу полубога, в то время как Михаил ощущал на своих плечах тяжесть тридцати семи прожитых лет — тяжесть, которая в этот поздний час могла сравниться с мешком, полным булыжников? Это необузданное веселье перед делом в глазах Михаила было пустой тратой сил и походило на шутовство. Только серб после таких физических нагрузок может найти в себе силы для государственного переворота. Австриец или русский, безусловно, отложил бы предприятие или вообще отменил. Особенно беспокоило Михаила осознание того, что творившееся здесь лишь увертюра к дальнейшим событиям, где бесноватость достигнет высшей степени, а ее последствия — гораздо большего размаха.