Женщины после Ольги его раздражали. Своей пустотой, болтовней, непритязательностью во взглядах на жизнь… Он жил отшельником, целиком погруженным в работу. И писал Ольгу. Писал много. Вкладывая в оживающие холсты все силы, всю душу. Как будто старался при помощи тайной стихии – живописи – вызвать ее из небытия… Но она все не появлялась!
Наконец один из Алешиных приятелей притащил к нему в мастерскую двух очень юных, раскованных и довольно-таки привлекательных девиц. При этом он прихватил не менее дюжины шампанского и бутылку виски. Результат не замедлил сказаться! Утром Алеша, с трудом разлепляя веки, обнаружил одну из девиц, имени которой не помнил, у себя в постели. И так это мерзко ему показалось… Так захотелось отмыться, очиститься… Пошел в церковь, исповедался и дал обет верности своей пропавшей жене. И несколько лет обету этому оставался верен. До той поры, пока не встретил Веру…
Но сейчас Алексея страшило не то, что он нарушил обет, что предал память жены… Его пугала возможность ее возвращения! Алеша знал: если Ольга вернется, значит, она нуждается в нем. В его заботе, в его теплоте. В помощи… И он не сможет в этой помощи ей отказать… А Вера? От этого вопроса он ощущал себя человеком, который стоит на самом краю пропасти, и земля уходит у него из-под ног. Разве он мог предать ее?! Никогда! А разве он мог предать больную жену? Ответ был тот же…
Так что же делать? Предать обеих? Выйти из этого замкнутого круга? Убежать? Снова остаться одному?
Но это значило только одно – предать самого себя.
Он не мог предать свое прошлое, не мог предать настоящее – значит, следовало предать будущее? Неужели из этого замкнутого круга предательств нет выхода?
Из состояния ступора его вывел взбесившийся чайник. Он, надрываясь, свистел на кухне, сообщая хозяину, что вот-вот готов распаяться. Алеша кинулся в кухню, снял чайник с плиты, выключил газ и вспомнил, что ему нечем накормить Веру. Мало того, и не на что… Да он же хотел зайти к Москвареке… А где Вера? Он только сейчас сообразил, что ее нет – ни на кухне, ни в ванной.
В это время зазвонил телефон. Закурив очередную сигарету, он снял трубку.
– Лексеич? Привет, старик, как нетленка? Малюешь? Небось, мать твою, в творческом полете?
– А, Кузьма… Легок на помине. С утра о тебе вспоминал. Ну что, есть новости?
Звонил Толя Кузьмин, по прозвищу Кузьма. Бывший актер, он теперь терся в среде политиков и бизнесменов, используя связи тестя – видного дипломата. Тусуясь на вернисажах, банкетах и презентациях, он каким-то особым чутьем находил спонсоров для театральных постановок, выискивал нуворишей, которым для полного счастья не хватало лишь одного: чтобы их имя воссияло в титрах модного фильма, обозначенное священным словом «продюсер»… С подачи Кузьмы запускались фильмы, талантливые художники обретали покупателей и меценатов и как-то жили, театры не прогорали, полностью лишенные госдотаций, – вместо докучливого и въедливого Министерства культуры о них теперь пеклись люди, обладавшие таким же понятием о системе Станиславского, как гиппопотам о хореографии… Зато в кругу себе подобных они могли «заткнуть» кого-нибудь из корешей, хвастающихся покупкой нового участка земли в Испании, коротким сообщением о том, что вчера на банкете в «Метрополе» по случаю премьеры Чехова они пили водку с народным артистом имярек… И это срабатывало…
Без людей, подобных Кузьме, «заглохла б нива жизни» – нива многострадальной отечественной культуры. И он тем гордился. И собирал с этой нивы немалый урожай. Так что никто не оставался внакладе!
Вездесущий Кузьма познакомился с Алексеем буквально пару недель назад, на выставке, посвященной памяти выдающегося отечественного искусствоведа, где собрался цвет московской художественной интеллигенции. На другой же день, побывав у Алеши в мастерской, Кузьма сразу учуял – тут есть чем поживиться, художник-то явно талантлив, да что там – быть может, будущий гений! Чуть-чуть помочь, слегка протолкнуть, там замолвить словечко, тому картину продать – и все! Дело сделано! Вышел человек в люди. Они договорились, что Кузьма сведет Алексея с одним человечком, мечтавшим заказать свой портрет самому «крутому» современному и непременно молодому художнику, – чтобы потом, когда его картинами будут увешаны стены музеев мира, в Третьяковке красовался этот портрет… И Алеша вот уже второй день ждал звонка Кузьмы, готовый начать работу. Аванс, который он должен был получить, помог бы им с Верой как минимум год прожить безбедно…
Конечно, Алексей нервничал – все это было так неожиданно – просто сказочная удача… Но он знал, что мероприятия, задуманные Кузьмой, как правило, не срывались… И все же Вере об этом заказе он пока не говорил. Чтоб не сглазить!
И вот наконец долгожданный звонок.
– Старичок, новости такие: полный облом!
– Поня-а-атно! – протянул Алексей и сжал телефонную трубку так, что она чудом не треснула. – А что случилось?
– А случилось то… Только, Алексей, уговор – никому ни слова. – В голосе Кузьмы зазвенел металл. – Бахнули клиента нашего!
– То есть как… бахнули? – опешив, переспросил Алеша.
– А вот так. Тремя выстрелами в упор. Во дворе собственного дома. Значит, ты от меня о нем ни слова не слышал, я тебе ни о каких его заказах не говорил. Я его не знаю, и ты его не знаешь… Ясно?
– Чего уж яснее… – Сигарета в руке Алексея дернулась, дым метнулся к глазам, наполнив их слезами.
Он чертыхнулся и заморгал, утираясь рукавом.
– Ну ладно, старик! Не кисни. Чуть погодя найдем покудрявее! Ты в Москве?
– Куда я денусь… У меня с работой – завал. Готовлюсь к осенней выставке.
– Ну вот и чудненько. Значит, договорились. Я сам на тебя выйду. Мне пока не звони – я исчез!
В трубке послышались частые гудки. Алексей с минуту постоял, все так же судорожно сжимая ее, а потом медленно положил на рычаг. Он обвел стены мастерской невидящим взглядом, словно ища у них, безмолвных, поддержки, загасил сигарету и, повалившись в кресло, начал с таким остервенением тереть глаза кулаками, словно силился их раздавить.
– Так! Приехали, – сообщил он самому себе вслух. – Дальше некуда!
Встал, прошелся туда-сюда, поддевая ногой тюбики с краской, валявшиеся на полу возле мольберта. Рывком распахнул дверь в ванную, открыл кран и подставил затылок под холодную струю. Подняв голову – по волосам и усам текла вода, – он взглянул на себя в зеркало и рассмеялся. Громко хохотал – во весь голос, мотая головой и разбрызгивая по зеркалу бесцветные капли. А потом со всей силы саданул кулаком по раковине. Раковина была старая. От удара она треснула пополам.
Не обращая внимания на учиненный погром, Алексей вернулся в комнату. Стоя перед только что законченным портретом Веры, он задумчиво и медленно произнес:
– Ну и ну… Долга – три тысячи. Денег нет и не будет до осени. Если только и осенью что-нибудь не обломится… Так что же мне делать теперь, любовь моя?! Милая, что мне делать! Я не могу…
В прихожей хлопнула дверь, и на пороге мастерской показалась Вера. В руках у нее были две полные сумки, верхняя пуговка на блузке была расстегнута, открывая нательный крестик, который никому, кроме Алеши, видеть не дозволялось. Но она этого не замечала. Она улыбалась. А в огромных ее глазах, распахнутых, как от испуга, застыло какое-то детски-беззащитное недоумение. Казалось, взгляд ее говорил: что ты собираешься сделать с нами, жизнь? Зачем же ты с нами так? Я так на тебя надеялась!
Вера увидела выражение глаз Алексея. Она поняла: ее смутные и самые худшие опасения оправдались. За то время, пока она бегала по магазинам, здесь что-то произошло. Причем это «что-то» было для Алеши настолько важным и настолько страшным, что он, стараясь защититься от этого, полностью отгородился от мира. Если бы только от мира – он отгородился и от нее! Алексей сел в невидимый поезд. Он умчался далеко-далеко… И на этот поезд она опоздала! Теперь они будут во всем не совпадать друг с другом: их настроения, желания, ритмы, вибрации отъединены, разбиты, разорваны. Их сердца больше не бьются в такт!