– Второе мое возражение, – продолжал я – Макгрей так и не поднял глаз, – увы, касается состояния твоей сестры.
– Ох, Фрей!
– Ты сам видел, как это дело на нее повлияло. Это дело – та самая причина, по которой доктору Клоустону пришлось услать ее подальше. Даже будь она способна говорить, – Макгрей вздрогнул. – Неужели тебе так хочется явиться туда и снова мучить ее расспросами?
Он вперил в меня подозрительно напряженный взгляд:
– Возможно… это следует сделать тебе.
У меня просто челюсть отвисла.
– Сделать что?
– Ты мог бы ее допросить.
Я отвел взгляд.
– Господь всемогущий!
– Мы ведь этого еще не пробовали, – напирал Девятипалый. – Мне стоило разрешить тебе допросить ее еще тогда, а не давить на нее самому. В последние месяцы я не раз об этом думал.
Я понял, что мне не обойтись без подкрепления.
– Доктор Клоустон не даст на это добро, – заявил я и обратился к нему: – Скажите ему, доктор.
Я ожидал немедленной поддержки, ибо наш добрый доктор всегда быстро отметал и куда более сумасбродные идеи Макгрея. К моему огорчению, Клоустон крепко задумался.
Когда он повернулся ко мне, лицо его выражало нечто очень странное. Не могу точно это описать, но было ясно одно – его раздирали противоречия.
– Возможно, это… не худшая мысль.
Челюсть моя с грохотом рухнула на пол.
– Не худшая! Вы что, тоже умом тронулись?
Он посерьезнел так, что я испугался.
– Адольфус прав. Нам известны всего два случая, когда Эми вступала в общение. Впервые – в присутствии лорда Джоэла…
Я спрятал лицо в ладонях, подозревая, к чему клонит доктор.
– А второй раз – в присутствии вас, инспектор Фрей. Я сам был тому свидетелем.
Они смотрели на меня так, будто я внезапно обратился в святой Грааль.
– Хотите сказать, что мисс Макгрей лучше реагирует… на незнакомцев?
– Именно, – подтвердил Клоустон. – Мы – и я имею в виду нас с Адольфусом и весь персонал лечебницы, – возможно, вызываем у нее слишком сильное волнение. – Он заметил, что Макгрей насупился. – Вопреки нашим лучшим побуждениям, разумеется.
– Брат, которого она покалечила, – процедил я сквозь зубы. – И ее… надзиратели.
Я прикусил язык, едва не признав вслух, что логика в этой теории все же есть.
Макгрей скрестил руки на груди.
– Не думай, что меня это не страшит, Перси; оставить сестру наедине с грязным англичашкой…
– Наедине?! – возопил я, залившись краской.
– Иначе никак, – сказал Клоустон. – Крайне важно, чтобы она не знала о нашем присутствии.
– Нашем? – переспросил я.
– Конечно, инспектор. Неужели вы думаете, что я позволю вам поставить этот маленький эксперимент, не будучи рядом? Если едете вы, то еду и я.
Я в изнеможении застонал.
– Макгрей, наше время сейчас на вес золота. Нам даже обсуждать это все не следует. Нужно вернуться на работу и…
– И что? – вскинулся Макгрей. – Ждать? Мои знакомые ответят мне не раньше, чем через пару дней, да и леди Гласс тебе сказала, что ей тоже нужно время, чтобы добыть для нас сведения. – На этих словах Клоустон тревожно встрепенулся. – Речь не о вас, доктор, не волнуйтесь. Но Перси тоже прав, времени у нас на грош. Если вы едете с нами, то будьте готовы отправиться сегодня же ночью.
– Сегодня же? – хором возмутились мы с Клоустоном.
– Да, – ответил Макгрей. Он вложил записку в мою ладонь и развернулся к выходу. – Так что я пойду подыщу для нас транспорт. А ты, Фрей, ступай домой и упакуй свои тиары.
Он ушел, прежде чем я успел возразить. Клоустон заметил, как я разъярен, и примирительно коснулся моего плеча.
– В его задумке, – шепнул он мне на ухо, – есть зерно здравого смысла, инспектор. С учетом всех обстоятельств.
В ответ на это я лишь фыркнул.
– Здравый смысл! Как вы можете так говорить? Почему вы с такой готовностью поддержали этот нелепый план?
Клоустон опустил взгляд. Лицо его по неведомой мне причине источало вину.
17 октября. […] Во Флоренции у меня помутилось зрение. […] Каждый глаз видел свое. […] Мне дважды прикладывали к вискам пиявок – дали слабительное; Один раз вырвало, и дважды мне делали кровопускание из руки. […]
Стала проявляться новая болезнь: с каждым днем силы постепенно покидают меня. […] В Копчике и Промежности ощущается тупое онемение и утрата чувствительности. […]
По прошествии времени, где-то 4 декабря, ноги мои совсем лишились силы, и дважды за один день мне случилось упасть на пол. […] Мне пришлось оставаться на полу, пока не пришел мой Слуга и не поднял меня.