Присущая Римскому-Корсакову неукротимая и неискоренимая жизненная сила выделяла его из среды товарищей по искусству. Сергей Иванович припомнил, как Корсаков придирчиво следил за работой оркестра, вникая в малейшие детали постановки «Кащея».
Во время одной из первых оркестровых репетиций из темного зала вдруг загудел гневный голос:
— Стойте, стойте! Что это вы репетируете? Чья это опера? Моя? Никогда не писал такой… Звучности нет, все шатается…
И он не отступил, покуда не добился своего.
Страшное, оцепенелое, паучье царство Кащея, где томится пленная царевна, предстало глазам первых зрителей. Жестокая, злая краса Кащеевны, терем ее в зарослях белены и мака. Но мир, завороженный заклятьем колдуна, обречен, в самом себе таит свою погибель. Рушатся ветхие решетки оград, вместе с шумным вихрем врывается в Кащеево царство Буря-богатырь. «На волю! На волю! Вам буря ворота раскрыла».
«Сказка-ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок». Зрительный зал дрожал от оваций. И в буре этой явственно слышны были забористые словечки и выкрики, никак не лестные для «сильных мира сего».
Прослушав «Кащея» в Москве, Сергей Иванович назвал его музыку гениальной.
Надежда Римская-Корсакова (Пургольд) в письме к мужу упоминает, что после премьеры «Кащея» Танеев был в каком-то возбужденном состоянии, в каком никогда раньше видеть его не приходилось.
Чтобы понять эту необычную реакцию на прослушанную оперу, стоит припомнить строки из письма композитора к Николаю Андреевичу от 7 апреля 1900 года (еще задолго до появления «Кащея»): «…Когда в музыкальный язык целого поколения композиторов врывается поток новых мелодических оборотов, новых гармоний и т. п., то, возможно, что он внесет много неясного, смутного, что, быть может, временно и отразится вредно на качестве самих сочинений. Но по мере того как композиторы осваиваются с этим новым запасом музыкальных выражений… все безобразное и смутное мало-помалу отпадает, ясность языка восстанавливается и в конце концов он оказывается обогащенным…»
В своем дневнике он записал, что «Кащей» Римского-Корсакова указывает новые приемы и новые пути в сочинении оперы.
За несколько дней до премьеры он получил вышедший из печати клавираусцуг «Кащея» с полушутливой надписью: «Глубокоуважаемому С. И. на память (мое декадентство) 7 декабря 1902 года Римский-Корсаков».
Безумная и преступная война в Маньчжурии, спровоцированная финансовыми тузами и начатая царским правительством, обернулась для России Порт-Артуром и Цусимой, Девятым января. По всей стране поднялись волны гнева. Началась первая русская революция.
Вместе с большинством современников его круга композитор, сознавая гнилость существующего режима, разделял отвращение к тирании и полицейскому произволу.
В эти дни, возможно, новый смысл обрели для музыканта строки из книги его брата «Теория грабежа»: «Рабство является в различных видах, но оно существовало везде и всегда от начала истории… Государство организует грабеж трудящихся… Законы — правила, определяющие способы грабежа и использование награбленного. Суды призваны наказывать нарушителей спокойствия грабителя и решать споры между грабителями. Интересы грабителей ограждаются силой (полиция и войско) и ложью (религиям мораль)…»
Как бы ни был он занят, Сергей Иванович внимательно изо дня в день следил за ходом событий, стараясь проникнуть в самое их существо. В прочитанных газетах он старательно подчеркивал места, относящиеся к злоупотреблениям властей.
В библиотеке Танеева сохранилось немало книг и статей по общественно-политическим вопросам М. Ковалевского, Чупрова. Его рукой особо помечена, например, статья Озерова «Как расходуются в России народные деньги».
В дневнике Танеева есть упоминание о том, что он изучал теорию Маркса.
К пятидесяти годам Танеев был человеком твердо сложившихся, пусть и не до конца последовательных, убеждений.
Два дня спустя после Кровавого воскресенья московские музыканты горячо обсуждали адрес с требованием от лица корпорации гражданских свобод и коренных реформ.
«Жизненно только свободное искусство, радостно только свободное творчество… — писали они. — Когда в стране нет свободы мысли и совести, ни свободы печати, когда всем живым творческим начинаниям народа ставятся преграды, чахнет художественное творчество. Горькой насмешкой звучит тогда звание свободного художника. Мы не свободные художники, а такие же бесправные жертвы современных ненормальных общественно-правовых условий, как и остальные русские граждане…»