«Век преступный и постыдный»… Пожалуй, да! Но ни спать, ни камнем быть не в его натуре.
Композитор старательно вынашивал замысел своих вокальных сочинений. Подборки текстов, черновые эскизы романсов и хоров, случалось, подолгу лежали в папках, дожидаясь своего часа.
Среди них было и небольшое стихотворение Якова Полонского. Романс «Мое сердце — родник» не принадлежит к числу танеевских шедевров. Вместе с тем как в тексте, так и в интонационном строе его музыки звучит нота, утверждающая жизнь, характерная для зрелых лет творчества музыканта.
Это один из тех неиссякаемых ключей-родников, которые с такой щедростью поили сердце художника, равно открытое для радости и печали.
II. ГАГАРИНСКИЙ ПЕРЕУЛОК
В апреле месяце 1904 года Сергей Иванович Танеев после долгих поисков нашел наконец, угол себе «по нраву». Широкий дворик городской усадьбы купца Вишнякова в Гагаринском переулке, сплошь заросший яркой густой травой, полюбился композитору с первого же взгляда.
Справа от ворот в глубине двора поблескивали стекла барского дома, слева — белели полускрытые кустами разросшейся сирени стены приземистого, на два крылечка, домика, по виду дворницкой (так оно и было на самом деле). Одной своей стороной дом выходил на Малый Власьевский (ныне улица Танеевых).
Под его невысокой кровлей и прожил Сергей Иванович остаток жизни своей, одиннадцать лет, сперва с нянюшкой Пелагеей Васильевной, а потом в одиночестве. Весь распорядок жизни в этих низеньких, тихих и теплых горницах был подчинен неприхотливым вкусам и устоявшимся привычкам их хозяина, и прежде всего его неутомимым трудам. Примелькавшиеся предметы утвари, мелочи труда и быта оставались годами на тех же местах. Кое у кого из давнишних посетителей танеевского домика, быть может, бродила странная мысль, что одни и те же комнаты перемещаются вслед за композитором из переулка в переулок.
Из четырех комнат танеевской квартиры только одна, кабинет композитора, была относительно велика и даже разделена аркой на две неравные половины. В передней помещалась конторка, за которой обычно стоя работал композитор, книжные шкафы, унаследованные от Николая Рубинштейна, фисгармония. В другой, меньшей, стояли рояль и пианино, по стенкам — нотные этажерки. На синих в косую клетку обоях лежал отблеск из окон; смотря по времени года — то снежно-голубой, то зеленоватый от кустов и деревьев.
С иными из семейных реликвий, окружавших труды и досуги композитора, были связаны маленькие легенды, предания и попросту курьезы.
Массивный, прадедовский, черного дерева, обитый синим бархатом диван существует и поныне и мог бы немало порассказать.
Его сиденье, широкое, мягкое и покойное, имело, однако, странное и коварное свойство в неожиданные минуты опрокидываться вверх дном. По словам нянюшки, при жизни в Мертвом переулке Сергей Иванович любил спать на этом диване. Войдя однажды рано утром, она не нашла Танеева на месте. Но голос его раздался как бы из-под земли.
«Нечистый морочит!» — решила нянюшка и попятилась, крестясь. Голос композитора деловито сообщил, что, проснувшись, он неловко повернулся и провалился в диванный ящик. Пришлось прибегнуть к помощи дворника.
В дальнем полутемном углу несколько конфузливо скрывался записанный маслом портрет Сергея Ивановича работы В. Е. Маковского. Портрет был заказан маститому живописцу еще при жизни матушки Варвары Павловны. Сходство с оригиналом было чрезвычайное. Но был на нем композитор необыкновенно красен лицом, словно вышел из бани.
Когда сняли покрывало, Варвара Павловна едва не лишилась чувств:
— Срам какой!.. Сережу-то купцом загулявшим нарисовали…
Смущенный художник объяснил, что краски нынче плохи. Вот он и дал запас красноты на случай, если полиняет. С годами краснота обрела несколько буроватый оттенок.
Но, пожалуй, самой замечательной из реликвий был рояль Танеева, неизменный старенький «Беккер» с круглой (в чайное блюдце) дырой на верхней крышке. Связанную с роялем историю поведала Мария Адриановна Дейша-Сионицкая, близкий друг композитора, талантливая певица, первая исполнительница многих его романсов, прекрасный организатор, учредитель московских «Музыкальных выставок».
Нужно заметить, что, где бы ни жил композитор до конца его дней, в доме не было ни водопровода, ни электрического света. Танеев объяснял это тем, что не любит зависеть от факторов, ему неизвестных (имея в виду перебои в подаче воды и электроэнергии).
Когда он играл, «Беккер» буквально ходил ходуном и стоявшая на ветхом пюпитре зажженная керосиновая лампа угрожающе качалась и подпрыгивала.
Навещая нередко танеевский домик, Мария Адриановна подумала однажды, что терпеть этот ужасный рояль в доме композитора дальше невозможно, и тут же с присущей ей энергией принялась за дело. Тайный ее призыв к настоящим и бывшим ученикам Танеева не остался без ответа. Среди заговорщиков были Рахманинов, Скрябин, Глиэр, Гречанинов и много-много других.
Но всю эту затею постигло полнейшее фиаско: дар был со всей решимостью отвергнут. Ни просьбы, ни заклинания, ни даже слезы не оказали на Сергея Ивановича ни малейшего действия.
Тут, по словам Кашкина, его нельзя было взять «ни крестом, ни пестом».
Таким он и остался до конца дней своих.
Внешняя, материальная сторона жизни была упрощена до предела. К столу изо дня в день и круглый год одно и то же меню: котлеты, борщок по сезону — то из свеклы, то из щавеля, то из молодой крапивы.
Донельзя рассеянный в будничных житейских делах, композитор был крайне педантичен во всем, что касалось его труда, занятий с учениками, данных обещаний, отношений с людьми.
Каждый вечер, ложась спать, Танеев клал под тяжелый медный подсвечник записку с перечнем дел и обязательств на следующий день, которые надлежало выполнить при всех обстоятельствах.
Всю жизнь Сергей Иванович настойчиво твердил ученикам и самому себе: нужно жить так, чтобы ни одна минута не пропадала даром!
И когда это от него зависело, он достигал немалого успеха. Гольденвейзер вспоминал, как однажды, прогуливаясь вместе с ним весенним вечером, Сергей Иванович вдруг заметил:
— А знаете, когда я был очень молод, я составил себе расписание того, что я должен сделать до пятидесяти лет. И все, что я наметил себе, я сделал. Так как я рассчитываю прожить сто лет, то я занят теперь тем, что составляю себе расписание на вторые пятьдесят.
Была ли это шутка? Пожалуй, нет. Правда, с некоторых пор в этом «втором пятидесятилетии» он был не столь уж уверен. Все сделалось как бы потяжелее: и походка, и движение, и сердца стук.
Но не в привычках Сергея Ивановича было потакать физическим и душевным слабостям. Главный, завершающий итог его трудов и раздумий о прожитой жизни еще впереди.