Пробило девять, и гость поднялся, чтобы проститься.
Оба были по натуре мало склонны к сердечным излияниям. Все ясе что-то оставалось еще недосказанным до конца.
Танеев вынул из ящика конторки заранее подписанный экземпляр своих песен «В годину утраты» и вручил его гостю. Между страницами был вложен литографированный портрет старой женщины, которую Сергей Васильевич знал, чтил и любил, еще будучи подростком.
Принимая подарок, он лишь низко наклонил голову. А когда взглянул на учителя, под ресницами осталась тень удивительно теплой и доброй улыбки. Оба неприметно вздохнули с облегчением и простились.
На дворе сделалось светло как днем.
Луна стояла высоко в серебристой дымке и в широкой орбите лунного круга, пророчащего ветер и снег. Вокруг не было ни души.
Рахманинов только теперь вспомнил, что весь вечер ему мучительно хотелось курить.
Не дойдя до ворот, он остановился, короткая тень лежала рядом на подтаявшем снегу.
В сугробах вспыхивали и погасали слабые искры.
Вынув портсигар, музыкант оглянулся на окна кабинета. На стеклах, одетых изморозью, горел неяркий зеленоватый свет, шевелились тени. Он видел, как Сергей Иванович перенес лампу с фортепьяно на конторку, потом почему-то вернулся.
Через двойные стекла еле слышно донесся звук рояля. Он уже знал эти подаренные ему автором песни.
Ближе всех душе музыканта был, разумеется, «Зимний путь» — легкий бег саней и звон колокольчика, уносимый ветром в ночное снежное поле.
Сейчас он расслышал его скорее внутренним слухом.
У Рахманинова мелькнула мысль, что для него и для каждого русского музыканта этот глухой и безлюдный дворик среди лабиринта кривых переулков на Пречистенке, наверно, самый дорогой и заветный во всей Москве и во всей России.
Нужно дорожить каждой минутой, пока не иссяк этот ключ животворной воды, покуда окна домика-дворницкой все еще смотрят в темноту через сетку ветвей безлиственной сирени.
IV. «ПО ПРОЧТЕНИИ ПСАЛМА»
Поднимаясь на любимую горку, Танеев с удивлением заметил, что давно протоптанная тропа вдруг сделалась как бы покруче. Дважды он останавливался, чтобы перевести дух. Присел напоследок под елками на неоструганную скамью.
Вслед за безветренным сереньким днем, видимо, уходило и лето!
Деревня Дюдьково — пригоршня изб под старым тесом и бурой соломой — лежала вся как на. ладони на дне лесистой котловины.
Этот заповедный угол русской земли в свое время показался ему надежно укрытым от житейских зол и бед зубчатыми стенами вековых еловых боров. Если этот «первый взгляд» кое в чем и обманул музыканта, все же он привязался к Дюдькову, к его благословенной тишине, в которой так нуждался после пережитых испытаний.
Ранние сумерки невидимым пеплом падали на землю, и заметнее стало, как за одни сутки среди темного ельника пожелтели березы на взгорье.
С опушки из-за шаткого бревенчатого мостика донеслось мычание стада. Пора! Он медленно пошел вниз, тяжело опираясь на палку.
По широкой улице, густо заросшей дерном, под горку бежали, переплетаясь, желтые тропы.
Поодаль от веранды под плакучей березой — некрашеный стол, покрытый клетчатой скатертью. Пузатый, начищенный, как маленькое медное солнце, самовар струил в сумерках слабый запах смолистого угара, насвистывая вполголоса свой вечерний флажолет.
Соседская девочка Нютка в цветном платке и материной кофте, сдвинув брови, деловито перетирала посуду. Мала не по летам, некрасива и с виду очень серьезна. Говорит, на людях больше шепотком, не поднимая ресниц. А под ресницами много такого, что не уловишь с первого взгляда: и печаль, и какое-то доброе лукавство. Видимо, потому композитор так безошибочно находил дорогу к детским сердцам, что в натуре этого пожилого грузного бородатого человека сохранилось немало детского. Доверчиво, не робея, Нютка глядела прямо в глаза его под навесом густых потемневших бровей, на белый лоб и на золотое пенсне на шнурочке, приколотое к борту тужурки.