«Теперь все пойдет по-иному!» — думалось каждому из гостей. Они еще засветло уехали.
А на третий день на дачу к Райскому позвонили по телефону и передали, что у Сергея Ивановича был сердечный приступ. Райский немедля выехал в город и оттуда в Дюдьково, пригласив с собой профессора Кишкипа.
Из-за ливня доехали только к вечеру. Сергей Иванович, заметно осунувшийся, сидел за столом. Осмотрев больного и расспросив свидетелей приступа, профессор велел на следующий же день перевезти Сергея Ивановича в Москву, захватив с собой кислород. Около полуночи приезжие покинули Дюдьково, не предвидя катастрофы.
Наутро Райский снова выехал в Звенигород. Вместе с ним был старый земский врач Орлов. Танеев просил привезти ему земского врача.
По лицам встречавших на крылечке дома приезжие прочитали, что случилось непоправимое.
Заслышав рожок автомобиля за лесом, Сергей Иванович приподнялся с подушек.
— Это Назарий Григорьевич привез доктора! — в сильном волнении проговорил он. И тут же начал резко меняться в лице…
К вечеру, когда в доме замолкла горестная суета, повеяло прохладой и покоем. В горницах, чисто прибранных, стоял влажный запах мяты, лесных цветов, луговых трав. Солнце золотило угол оконного карниза. Слышнее сделался вечерний звон пчел на клевере.
В угловой, где он лежал, цветы и листья были рассыпаны на столах, на скамьях, на подоконниках, на полу, ветками, снопами, охапками. Их нанесли заплаканные девушки, которых Танеев помнил еще девчушками, когда они, повиснув на заборе, словно зачарованные впервые слушали звуки фортепьяно, долетавшие из раскрытых окон дачи.
На круглом столике подле двери лежали неразобранная почта, телеграммы от Модеста Ильича, который был уже в пути из Петрограда, от Рахманинова и Зилоти из Финляндии.
Вся деревня высыпала проводить московского гостя. Отослав вперед повозку, мужики бережно подняли на плечи тяжелый окованный гроб и понесли. У околицы высотой согбенный пастух Никанор неподвижно стоял, опираясь на палку, старческими, помутневшими глазами вглядываясь в приближавшееся шествие. Когда гроб поравнялся с ним, он вдруг сорвал с головы шапку и упал на колени.
Небо хмурилось. Под горкой против Саввы Звенигородского остановились. Пошел дождь. Не успевшая просохнуть после недавних ливней глинистая дорога сделалась тяжелой. Гроб поставили на повозку, так и довезли до станции, где дожидался заказанный вагон.
В четвертом часу дня, когда голова процессии поравнялась с раскрытыми настежь воротами в ограде Московской консерватории, неожиданно, заглушая дребезжание воды в желобах и жалостные причеты хора, прозвучала музыка. Сводный симфонический оркестр в составе свыше ста человек провожал старого учителя величавыми звуками адажио из симфонии до минор…
Модест Ильич Чайковский шел за гробом с композитором Гречаниновым. Когда процессия вошла во двор в Гагаринском переулке, Гречанинов заметил, что хорошо бы сохранить этот домик, как он был при жизни композитора. «Бывало, вечерком подойдешь к нему и видишь в окне, что Сергей Иванович пьет чай. Значит, можно войти, не потревожа, посоветоваться, а то и просто отвести душу в беседе. Ну, а если он за пюпитром или за инструментом, то просто постоишь и порадуешься, что он тут, за делом, и, уже довольный и этим, уйдешь, утешенный и ободренный…»
В декабре 1902 года Николай Андреевич Римский-Корсаков писал сыну:
«Зодчество линий, зодчество звуков, зодчество мыслей: все это имеет что-то общее, а потому думается, что музыка и философия могут остаться не без влияния друг на друга…»
Эти строки в какой-то мере могут быть отнесены и к творениям Танеева.
«Музыка на грани философии», — сказал Борис Асафьев по поводу Шестого квартета.
Не следует понимать это слишком прямолинейно. И к иным граням прикасалась музыка московского композитора и нередко переступала их.
Мудрость Спинозы долгие годы служила путеводной звездой музыканту, указав ему путь духовного просветления через могущество разума. В одной из книг танеевской библиотеки, «Гёте и его время» Шахова, выразительно подчеркнута фраза: «Единственным состоятельным учением может быть система Спинозы, которая объясняет весь мир из него самого в отрешении от сверхчувственных понятий».
Глубокий интерес композитора к философским задачам и загадкам находил выражение в его беседах с Львом Толстым и Страховым в годы пребывания в Ясной Поляне, в прочитанных книгах, в склонности к формальной игре ума, решению головоломных задач, шарад, в погружении в недра «контрапунктических пучин» и в построении графических таблиц, изображающих взаимосвязь 36 теорем из «Этики» Спинозы. И все же композитор не сделался правоверным спинозианцем, и «Этика» не была последним этапом его духовного роста.