– Да возьми же ее, – сказал Манфред весело. – Ну? Это же Восток, дружище!.. Здесь нет христианского целомудрия.
Тангейзер чувствовал, что раз эти девушки здесь именно для наслаждений хозяина дворца и его гостей, то он волен протянуть руку и взять ее, но странная робость охватила, и он смотрел на нее с сильно бьющимся сердцем и застывшей улыбкой на губах.
– Знаете, – проговорил он скованно, – все-таки это таинство… Даже когда деревенскую девку сцапаешь, и ту тащишь в кусты или на сеновал подальше от людских глаз…
Манфред отмахнулся с великолепной небрежностью.
– Ты еще девственник, как вижу, в этих вопросах. Сарацины к этому относятся проще. Многое из того, что у нас объявлено грехом, у них просто радость жизни.
– Но радость…
– Телесной жизни, – уточнил Манфред с улыбкой. – Той самой, что у нас церковью отрицается полностью. Это противно природе человека, не находишь?
Танцовщица села рядом, правильно истолковав нерешительность молодого красивого франка.
– Еще не знаю, – пробормотал Тангейзер.
– Тогда просто слушай старшего, – сказал Манфред серьезно. – Я был еще строже, чем ты! Я же не поэт, которым больше разрешается… Но и то я видишь как с ними прост?..
Тангейзер сказал угрюмо:
– Я бы тоже, но что-то мешает… вот так сразу.
– Ты христианин, – сказал Манфред серьезно. – Очень даже стойкий. Я тоже христианин, но здесь я живу по их правилам. Это называется выказывать уважение чужой культуре.
Тангейзер робко улыбнулся.
– Ну, я думаю, таким образом выказывать уважение не так уж и тяжело…
– Сыграй что-нибудь, – попросил Манфред.
– Здесь?
Манфред усмехнулся.
– А ты играешь только перед императорами?
Тангейзер смутился, пролепетал, чувствуя себя совершенно оскандалившимся:
– Я просто совершенно сбит с толку…
– Но ты же хотел, как мне сказали, попасться на глаза императору?
– Очень!
– Ты уже в его дворце, – обнадежил Манфред. – Это немало. Хотя тебя пригласил не он, а я, но ты здесь, куда приглашают немногих! Пой, а если у императора будет время, он изволит послушать и тебя…
Тангейзер вздрагивающими пальцами перекинул лютню со спины вперед, быстро подправил струны. Манфред наблюдал с подбадривающей улыбкой.
– Ну-ну, не трусь.
– Песнь о любви рыцаря, – сказал Тангейзер неуверенным голосом, – к прекрасной даме…
Он тронул струны и запел, сперва тихо, но устыдился своего робкого голоса, взял себя в руки, а Манфред наблюдал с интересом, время от времени наклонял голову, дескать, давай не трусь, император тоже наш, германец, не сарацин, такие песни понимает и принимает…
Девушки долгое время хихикали в сторонке, потом подошли и с удовольствием смотрели на молодого красивого рыцаря, он понял со стыдом, что даже не слушают, ощутил, как начинает краснеть, однако то ли пожалели, то ли в самом деле начинает нравиться, но сели вокруг на диванах, сперва возились и пихались, демонстрируя свои округлости, затем заслушались, он почувствовал, что да, в самом деле слушают.
Он уже начал выдыхаться, однако в комнату вошел мужчина в дорогом восточном халате, что-то шепнул Манфреду на ухо и взглядом указал на Тангейзера.
Манфред кивнул, повелительным жестом велел Тангейзеру оборвать песнь.
Тангейзер торопливо закрыл рот и прижал дрожащие струны ладонью.
– Похоже, – сказал Манфред шепотом, – к императору донесся тот шум, что ты производишь. Во всяком случае, он готов теперь послушать и песни. Пойдем быстро!
Тангейзер торопливо вскочил, Манфред широкими шагами направился к расписной, словно сказочной двери, два огромных сарацина по обе стороны входа посмотрели на них с угрюмой враждебностью, в руках огромные секиры, но не сдвинулись с места.
Манфред переступил порог, поклонился. Тангейзер вдвинулся следом, чувствуя себя как на иголках.
Комната большая и роскошная, вся в светлых узорах, Тангейзер уже знал, что сарацинская вера запрещает изображать людей или животных, даже растения нельзя, потому все здесь так необычно, даже мебель странная, чрезвычайно изысканная и удобная, будто не для мужчин, а избалованных женщин.
Император, однако, не на ложе, а в кресле, ничуть не похожем на трон, смотрит с интересом.
Тангейзер преклонил колено.
– Ваше Величество…
Император сказал доброжелательно:
– Мы на отдыхе, так что опустим некоторые детали докучливого этикета, дорогой барон.