Он поклонился и, подталкивая Тангейзера в спину, вывел того из комнаты.
Стражи взглянули на них налитыми кровью глазами, словно подозревают в убийстве императора, а Манфред повел безумно счастливого Тангейзера через анфиладу залов к выходу из дворца.
– Понравилось? – спросил он на ходу.
– Еще бы, – выдохнул Тангейзер. – Это же император!
Манфред поморщился.
– Ну, я видел уже троих… даже четверых. Его дед, что держал два года в плену английского короля Ричарда Львиное Сердце, тоже был хорош, но этот превосходит всех, кого я знал.
Солнце опускается медленно и торжественно к вершинам далеких гор, Тангейзер услышал далекий и печальный призыв с высокой башни, Манфред называет их минаретами, муэдзин призывает поблагодарить Творца за жизнь в прекрасном мире, который он создал для людей.
Манфред покачивается в седле, погруженный в глубокие думы. Тангейзер ощутил, что в это время дня, когда солнце вон коснулось Моавитских гор и медленно сползает за их округлые вершины, как раз правильно преклонить колено и поблагодарить Господа… или же расстелить коврик и склониться перед Аллахом, ибо душа в это время особенно готова к общению со Всевышним…
…с другой стороны, его свидания с Айшой становятся все смелее и чаще, сегодня обещала прийти на всю ночь, так что ладно, Всевышний обождет, у него времени больше, чем у смертных, которым нужно успеть насладиться всеми прелестями жизни.
Манфред сказал внезапно:
– Ты показал себя хорошо.
– Спасибо, – ответил Тангейзер польщенно.
– И песни хорошие, – уточнил Манфред. – Императору понравилось, что главное.
– Спасибо, я рад…
– Он говорил однажды, – продолжил Манфред, – что как гимнастика выпрямляет тело, так музыка выпрямляет душу человека.
Тангейзер подумал, сказал нерешительно:
– Я об этом не думал… Я просто сочиняю.
– Но нельзя же сочинять, – возразил Манфред, – что попало! Иначе будет один вред. Человеку дай волю, он такого насочиняет!.. Потому за детьми присматривают родители и наставники, а за взрослыми – церковь.
– Не люблю, – возразил Тангейзер, – когда за мной присматривают. Когда-то я должен распоряжаться сам своей судьбой?
Манфред хмыкнул.
– А ты готов?
– Я всегда был готов!
Манфред кивнул:
– Да, мне это говорили дети, еще как только научились разговаривать. Я тоже всегда считал, что готов… это вот только теперь начинаю сомневаться. Но всегда был уверен, что существовать должна только та поэзия, что делает меня чище и мужественнее. И всех людей, конечно.
Тангейзер поморщился.
– Так ты убьешь ее почти всю. Человек живет не только подвигами!
– Но подвигами в первую очередь!
Он говорил твердо и решительно, Тангейзер не решился спорить с человеком, который в любой момент вхож к императору на правах старой дружбы, сказал высокопарно:
– Музыка неотделима от вещей божественных, потому император так интересуется ею.
– Император интересуется много чем, – буркнул Манфред. – Даже наукой и математикой, хотя не понимаю, зачем это ему.
Тангейзер фыркнул:
– Я вообще не понимаю, зачем людям наука и математика!
Манфред засмеялся, конь под ним уловил команду и перешел в галоп.
Навстречу подул непривычно холодный ветер, пронизывая теплый неподвижный воздух, как ледяными копьями. Солнце исчезло за горами, там некоторое время еще ярко блестели, медленно угасая, вершины, но на долины внизу уже пала печальная тень, смазывая краски.
Облаков нет, потому закат нежно-алый, окрасивший только западную часть небосвода и быстро уступающий место странной лиловости, что предшествует приходу ночи.
Яффа выступила из марева, сверкающая в полумраке, как огромная известковая гора. С моря накатывают волны солоноватого воздуха, мягкого, как ладони любящей женщины.
– А мне здесь нравится, – сказал Тангейзер.
Манфред покосился на него почти враждебно.
– Еще бы.
Тангейзер надеялся, что его позовут на следующий день, но пошла вторая неделя, о нем не вспоминают, наконец понял очевидное: император прибыл не его песни слушать, идет подготовка ко вторжению в глубины Святой земли, где высится город, давший начало трем величайшим религиям мира, равно почитаемый иудеями, христианами и сарацинами.
Сегодня звонко прозвенели трубы, конный отряд рыцарей из знатных семей выехал из лагеря, на этот раз и Тангейзер получил право участвовать в таких выездах, он мчался рядом с Карлом, Константином и Вальтером и жадно смотрел на приближающийся большой отряд сарацин.