На обратной дороге я озадачил Антуана поисками Мари, и он обещал сделать все, что можно. Еще я сказал ему, что из-за происшествия на Сен-Дени я больше не смогу продолжать наблюдать за Николь. Он был раздосадован, но настаивать не стал. И хорошо, пускаться в долгие объяснения мне совсем не хотелось.
Он довез меня до дома, я зашел в лофт и через минуту вышел обратно. Сев на мотоцикл, я поехал на площадь Терн. Город был совершенно пустым, ветер бил в лицо, и, несмотря на дикую усталость, во всем этом было что-то от безумных студенческих приключений, когда подобные поездки придавали жизни тот драйв, без которого она ничего не стоит.
Я разбудил консьержа, и он, старательно пытаясь сохранять вежливость, рассказал мне о том, что Мари вышла из дома рано утром и до сих пор не возвращалась. Я заставил его подняться со мной наверх и прикрепил к двери записку:
«Мари, забудь об обезьянах. Появись, мне тошно не видеть себя в зеркале. Г.»
Наверное, это был не самый гениальный экспромт в истории литературы, но это был максимум того, на что я оказался способен в три часа утра.
Ночью я видел, как в Париже, в лофте, скрючившись на кровати, метался человек.
За и над ним, вне и внутри него решался исход многолетней бойни.
У меня больше не было сил наблюдать за ней. Я бы разбудил в этом городе несколько уставших людей, чтобы они делали это, а сам заснул бы…
Может быть, так и случилось…
Мы были вдвоем – расколотые, разбитые, сумасшедшие останки некогда единой армии. Два полководца с милосердной амнезией, до оторопи похожие друг на друга, судорожно пытающиеся понять, что же это за битва, разбросавшая нас по разные стороны горизонта.
Два онемевших монаха из Авиньона, неразличимые близнецы – черный и белый. Если бы только мы могли выкрикнуть одно и то же…
Крошево обломков, обугленное месиво, осколки раздолбанной головоломки, нащупывание, ориентация… Нужно найти хоть что-то, что еще может помочь…
Но хотя бы – запомнить запомнить запомнить, или по крайне мере запомнить, что что-то забыл.
Я не должен снова забыть. Все поиски ложных указательных столбов, все предательства, глупость, слепоту, всю напыщенную фальшь, всю алчную трусость.
И где-то под ними, как чаинки на дне остывшего стакана, – надежда и отчаяние.
Оторванные лоскуты памяти в разбитой, как яйцо, голове. Кровотечение времени в теле Вечности.
Пробуждение от изматывающей тупой боли – невыносимое осознание того, какой долгой была эта резня. Слабое воспоминание о ностальгии – по наивности, искренности, цельности. По утраченному Раю…
Лишившись целей, поводырей, даже флюгеров, мы настолько запутались, что оказались в пустом и безлюдном пространстве, где даже воровать или попрошайничать – не у кого и нечего.
Рыбы, выкинутые на берег, дергающиеся, трущиеся друг о друга, неразлучимые…
Вновь начинаю думать – ухватить, связать, соединить…
Испорченный, разобранный на части компьютер, решивший, что он человек.
Ничто так не становится человеком, как щемящее чувство…
Чувство чего? Только понять…
Это лишь тревожное горячее забытье. Если бы я мог тебя разбудить, если бы я мог вывести тебя из себя, докричаться, я бы предупредил тебя…
Что будет шторм…
И – крушение посреди океана. Здесь где-то был лакированный игрушечный парусник…
На поверхности пустого, спокойного, безбрежного пространства – раздувшаяся намокшая кукла, похожая на мишленовского человека. Ее выбрасывает к рыбацкому поселку. Никто не знает, живое ли это, кукла ли, морское чудовище или капитан пропавшего корабля. Приходит врач, потрошит каучуковое тело. Внутри – намокший окоченевший человечек. Сжавшийся, лысый, как новорожденный. Искусственное дыхание. Смотри-ка, шевелится… Скорее, машину Тьюринга… Разряд. Жив…
Кровь приливает к сероватому лицу. Может быть, выкарабкается…
И тогда…
Можно начать заново. Починка, восстановление, замыслы. Планы. Кампании. Лестницы. Опять?
К черту. Теперь наружу. За пределы этой коробки, душной китайской комнаты, за пределы погонь и побегов, недомыслия и бессмыслицы, полуудач и полупровалов, за пределы любой двойственности. Чтобы снова дышать.
Игольное ушко здесь. На отрезке времени между двумя ударами сердца.
На свет. Начала богов – в каждом трясущемся кусочке слизи.
Две двери. Одна – та самая, за другой – безысходность чужого.
И только один вопрос, который нужно задать обоим, чтобы они сказали одно и то же…
Эта задачка решаема, ты просто трусишь найти ответ.
Давай, для машины это не сложно.
Все просто – минус на минус дает плюс.
Ну..?!
Два монаха, сжав зубы, распахивают дверь. Ослепление…
Ужас быть сожженным, уничтоженным. Хватаюсь за дверной проем – последний рубеж камеры, последние рамки. За самого себя. Пальцы одной руки начинают бороться друг с другом. Мастер, я не могу выйти…
Предчувствие невозможного безумного полета. Так нельзя, больше нет никаких страховок.
Не ори. Тебе не удастся смыться. Кого ты пытаешься одурачить? Давай! Это просто роды. Кесарю – кесарево…
Немного терпения, частица любви, зерно доверия – тебе дано ровно столько, сколько тебе нужно знать.
Огни города в ночи, на взлете, с воздуха – разлетевшиеся светящиеся частицы, в каждой из которых – собственный мир и всякий другой мир.
Если бы я только мог их различить…
Есть ли в них хотя бы песчинка нелепой бунтарской веры в то, что все – не зря?
Что это кому-то нужно.
Что там существует кто-то, кто думает о тебе, когда тебя нет, держит за тебя кулаки, когда ты вот так прорубаешь стены, оживляет тебя каждый раз, когда ты умираешь.
Я хочу узнать мой отпечаток, выжженный хотя бы в чьем-то сердце.
Я хочу, чтобы меня пробовали на вкус, чтобы помнили мой запах, в темноте узнавали из тысяч других на ощупь, различали меня по походке, голосу, почерку…
Или хотя бы – увидеть свое чистое отражение…
Любые слова не нужны, если некому их сказать.
Тогда они – заклинания, ворожба…
Но еще что-то…
Замороженный склад Дьябло. Лихорадка озноба… Не то, не то, не то…
И вдруг, среди старого пыльного хлама – одно из многочисленных детств.
Несказанно хрупкое пространство…
Его образ покалывает мне кончики пальцев, касается потерянного нерва смелости, бьется пульсом в заплатку на темени.
И появляются Страшила, Железный Дровосек и Лев. Они принесли то, что у них было. Дары Волхвов… И каждый – запал, чтобы дать толчок, чтобы запустить. Выпустить…
Неумело, неуверенно, даже беспомощно, но это – шаги.
Страх – это только предупреждение.
Нет ничего, чего стоит слишком бояться.
Выход там же, где когда-то был вход.
Жизнь, на которую я боюсь решиться, это Я, боящийся решиться на жизнь.
Воскресенье
В Путешествии существует возможность множества приобретений. Вашим приобретением будет то, что вы сочтете таковым.
ПутеводительНаутро я, стоя в ванной перед зеркалом, старался придать своей физиономии благопристойный вид и собраться с мыслями, чтобы, наконец, принять решение. До лекции оставалось два часа.
Но мысли крутились почему-то совсем в другой плоскости.
Проснувшись, я, не вставая, набрал телефон Мари. Он по-прежнему молчал.
Если она будет звонить, то опять попадет к Николь.
Все-таки это вечная формула французской жизни – cherchez la femme… Я и ищу.
Нужно поговорить с Николь. Тем более, что теперь, после этой горячечной ночи, у меня есть ответ на загадку о двух монахах…
Я взял телефон и набрал свой прежний номер.
– Да, – властный мужской голос. Кажется, с поисками мне пока решительно не везет.
– Э… Можно услышать Николь?
– У нее другой телефон.